— Вскоре я отправлюсь в Телль Аль-Кабир, и поначалу буду работать с ежедневным жалованьем в двадцать пять фунтов. Все, с кем я советовался, заверили меня, что это лишь небольшая сумма из тех огромных денег, что получают все, кто работает на армию. Я приложу все усилия для того, чтобы получать самое большее, на что способен. Потом я вернусь сюда после окончания войны — говорят, это не скоро ещё будет — и открою новый парикмахерский салон на Новой дороге или на улице Аль-Азхар, и буду вести безбедную жизнь, которой мы вместе насладимся… Иншалла… Помолись за меня, Хамида.
Что-то новое и доселе неизведанное произошло с ней. Если этот парень будет серьёзен, то кое-что из того, что она жаждала, исполнится. Такую душу, как у неё, несмотря на крайние бунт и алчность, могут успокоить и приручить деньги.
Тоном упрёка Аббас пробормотал:
— Ты разве не хочешь помолиться за меня?
Еле слышным голосом она произнесла слова, ставшие прекрасной мелодией, ласкавшей его слух, хотя голос уступал её красоте:
— Да направит тебя Аллах на удачный путь.
Он радостно выдохнул и ответил:
— Амин. Да внемлет этому господь. Весь мир будет нам улыбаться по воле Аллаха. Твоё довольство для меня — это довольство всего мира… Мне нужно от тебя только, чтобы ты была довольна.
Она постепенно начала выходить из оцепенения, и в темноте, что незаметно подбиралась к ней, обнаружила проблеск света — исходящего от блистающего золота. И даже если он не устраивал её как личность и не возбуждал её, возможно, от него исходил этот блестящий свет, к которому она так стремилась, отвечавший её острой тяге к силе и богатству. И потом, прежде всего, он был единственным молодым человеком, подходящим ей во всём переулке!… И то было правдой, без всякого сомнения. В душу её закралось чувство облегчения, пока она слушала его слова:
— Ты не слышишь меня, Хамида?… Мне нужно от тебя только, чтобы ты была довольна!
На её тонких губах нарисовалась улыбка, и она промямлила:
— Да поможет тебе Аллах преуспеть.
Он в восторге снова сказал:
— Нам не обязательно дожидаться окончания войны!… Мы будем самым счастливыми созданиями во всём переулке.
Она нахмурилась с отвращением, и следующие слова с великим презрением вырвались из её уст без всякого ведома:
— В переулке Мидак!
Он смущённо поглядел на неё и не осмелился встать на защиту переулка, который так любил и предпочитал всему остальному миру. Он встревоженно спрашивал себя: а интересно, презирает ли она этот милый добрый переулок так же, как и её брат — Хусейн? Да, они питались молоком одной и той же кормилицы! И желая стереть неприятное ощущение, причинённое ей, он сказал:
— Мы выберем такое место, которое тебе понравится. Есть Дараса, Гамалийя, Байт Аль-Кади, выбирай себе дом какой только захочешь!
Она очнулась от своего оцепенения и осознала, что сказала больше того, чем стоило говорить, что язык неосознанно выдал её. Она ударила себя по губам, и словно не веря ему, сказала:
— Мой дом?… Какой дом ты имеешь в виду?!… Да какое мне до всего этого дело!
Тоном упрёка он воскликнул:
— Как ты можешь такое говорить?… Разве не достаточно тебе того, что я и так столько страданий перенёс?.. Неужели не знаешь, какой дом я имею в виду?… Да простит тебя Аллах, Хамида. Я имею в виду дом, который мы выберем вместе, даже не так — ты сама его выберешь, какой захочешь, это ведь будет только твой дом, и больше ничей. И как ты уже знаешь, я отправлюсь служить, чтобы приобрести такой дом. Ты помолилась за мой успех, и теперь не избежать счастливой и радостной истины. Так что мы договорились, Хамида, и конец на том.
А они действительно договорились?… Да, договорились!… А если бы нет, то она не согласилась бы идти рядом с ним и слушать его рассуждения и спорить насчёт планов на будущее. Что же в том вредного для неё?… И разве не был он её суженым в любом случае?… Вместе с тем её охватило чувство тревоги и нерешительность. И впрямь ли она стала такой девушкой, что почти не имеет над собой власти?…
Тут она почувствовала как его рука тронула её ладонь и сжала её, наполняя теплом замёрзшие пальцы. Вытащить ли ей свою руку из его руки и сказать: «Нет, мне нет до этого никакого дела»? Однако она ничего не предприняла и не промолвила ни слова. Так они и шли вместе, и рука её лежала в его тёплой ладони. Она ощутила, как его пальцы нежно сжимают её ладонь, и услышала его слова:
— Мы будем постоянно видеться, не так ли?
Она отказалась что-либо говорить, и это молчание удовлетворило его. Он снова сказал:
— Мы будем часто встречаться и обдумаем все наши дела. Затем я встречусь с твоей матерью… Нужно договориться с ней до того, как я уеду.
Она выдернула свою ладонь из его руки и с тревогой воскликнула:
— Мы потратили много времени и слишком удалились… Давай возвращаться.
Они вместе развернулись назад. Он засмеялся счастливым смехом, ибо к нему эхом вернулась доля счастья, от которого закипало его сердце. Они ускорили шаги, пока не дошли до Гурийи за несколько минут, где и расстались: она направилась в ту сторону, а он — в сторону Аль-Азхара, дабы вернуться в переулок кружным путём — обойдя мечеть Хусейна.
11
«О Господь, даруй мне Своё прощение и милосердие!»
Эти слова произнесла мать Хусейна, направляясь в дом господина Ридвана Аль-Хусейни. Она просила у Бога прощения и милосердия, страдая от отчаяния, гнева и ярости, ибо была не в состоянии исправить своего мужа и обуздать его. В конце концов, ей пришлось встретиться с господином Ридваном — возможно, ему повезёт там, где она потерпела неудачу — исправить его и внушить ему почтительный страх. Прежде ей ещё не доводилось заводить с ним разговор на эту отвратительную тему. Однако её отчаяние, с одной стороны, и опасение перед злорадством врагов, если она открыто заведёт ссору и начнёт ругаться, с другой, подтолкнули её постучать в эту надёжную добрую дверь, а там уж как будет — авось да небось!…
Её встретила хозяйка дома — жена господина Ридвана, и они немного посидели вместе. Хозяйка дома совсем недавно разменяла пятый десяток лет — этим дорожат многие женщины, считая пиком своей зрелости и женственности. Однако эта женщина была тощей, дряхлой — на её лице и теле были видны следы тех стрел, что поразили её — потеря детей, отнятых один за другим смертью из объятий их матери. Она придавала всему дому атмосферу печали и уныния, которую даже крепкая вера её мужа не могла рассеять. Из-за худобы и печали она казалась прямой противоположностью своему крепкому, сияющему, всегда уверенному в себе и улыбающемуся мужу. Она была слабой женщиной — и эту слабость и упадок не могла уменьшить даже её вера, прочно укоренившаяся в ней. Матери Хусейна было известно всё о ней, и придя сюда, она тут же принялась изливать своё горе. Возомнив, что в её лице она найдёт чуткие уши, мать Хусейна обратила к ней все свои жалобы и претензии на мужа. Затем хозяйка дома извинилась и пошла за мужем. Она отсутствовала несколько мгновений, после чего вернулась и пригласила гостью следовать за ней, проводив её в комнату.
Хозяин дома сидел на толстом ковре и перебирал чётки, перед ним стояла жаровня, а справа располагался чайник с чаем. Его личная комната была небольшой и изящной, окружённой по периметру диванами-канапе. На полу был распростёрт ширазский ковёр. В центре комнаты располагался круглый стол, на нём — пожелтевшие от времени книги. С потолка свешивалась большая газовая лампа.
На мужчине был просторный джильбаб пепельного оттенка, на голове — чёрная вязаная шерстяная шапочка-тюбетейка, из-под которой выглядывало белое c красноватыми пятнами лицо, похожее на полную светящуюся в небе луну. Он часто уходил в себя, сидя в этой комнате, читая, перебирая чётки или медитируя. Тут же происходили его встречи с друзьями: религиозными учёными, суфиями, завсегдатаями кружка зикра. Они все вместе обсуждали новости, передавали хадисы и обсуждали высказываемые друг другом мнения. Сам господин Ридван не считал себя учёным, знатоком фикха и религии или исключительным интеллектуалом, как и не считал невежей, не знающим о своих способностях. Скорее он был просто верующим, искренним человеком, набожным и благочестивым. Своим большим сердцем, способным к прощению, правоверным нравом, сострадательностью, нежностью он пленял души учёных, и по праву считался одним из святых угодников.
