Балчев почувствовал, как тело его вдруг обмякло и ярость утихает. Он вошел в канцелярию, сел на стул и долго не мог понять, о чем ему докладывает прибывший только что от майора Гологанова связной. Лишь после того как солдат вытащил из кармана куртки письменный приказ, он понял, что эскадрону надлежит вернуться в К.
32
Всю дорогу до города Балчев ехал молча, впереди колонны. Чувство беспомощности, которое он впервые обнаружил в себе, когда крестьяне, выведенные по его приказу на вспаханное поле, стали сбрасывать одежду и становиться на колени, боролось со злобой, с мертвым Йоно Нишковым, чьи глаза он продолжал видеть. Все, чего касался взгляд, казалось таким же унылым и больным, какой была сейчас его душа. И убранные поля, и притихшие в каком-то мрачном предзнаменовании рощицы, даже голубоватая громада Балкан — единственное, что выделялось на голой, словно общипанной местности, — говорили о чем-то уже прожитом и вызывали тягостные чувства и мысли. «Что же теперь станет с Болгарией? — размышлял он, слыша за собой мерный топот эскадрона и не обращая внимания на ветер, который вздымал на проселочной дороге клубы пыли. — Знают ли обо всем этом там, наверху? Что они себе думают? Нет, народ этот неисправим. Еще не успело государство встать на ноги, как сразу, же принялись его расшатывать и продавать… Дубина не помогает, и смерть не помогает… Неужели я для того стал офицером, чтобы меня унижали, плевали мне в лицо? Разбойничье племя! Вот и солдаты молчат и косятся».
Артиллеристы, занявшие вечером позицию у железнодорожной линии не доезжая Звыничева, дали еще три выстрела в сторону Босева. Снаряды, через равные интервалы, визжа, словно кто-то развертывал в небе листы жести, пролетели над полями и разорвались где-то далеко среди голых каменистых холмов на западе. Лошади попытались перейти на рысь, но после третьего выстрела успокоились и только прядали ушами.
На лугу им повстречалась направлявшаяся на повозках из города в Симаново добровольческая команда во главе с поручиком запаса. Балчев холодно выслушал его, хотел сказать об арестованных в школе, но почему-то не сказал. «Вот этим все и кончится, как кончилось девятого. Попугают их артиллерийской стрельбой, снова наполнят арестованными казармы, выползут разные следователишки и адвокатики… Нет, конца этому не будет!» — думал он, глядя на тонущий в легком осеннем мареве город.
В казармы они добрались к одиннадцати часам. Все свободные помещения были забиты мятежниками. У окон стояли часовые, по двору расхаживали патрули.
Отряхнув с себя пыль и вытерев платком небритое лицо, Балчев пошел докладывать полковнику Викилову. У двери кабинета он поправил портупею, одернул полы френча и постучал.
Викилов встретил его, стоя за письменным столом; низко склонив свою большую, постаревшую голову, он молча, ни разу не прервав его, выслушал доклад.
— Садитесь, ротмистр, курите, — сказал он, вытащив золотой портсигар, подаренный ему царем Фердинандом, и предложил Балчеву сигарету. — Благодарю вас за усердие и энергию, с которыми вы действовали. Вы, господин ротмистр, пламенный офицер, как и подобает истинному кавалеристу, и именно поэтому я хотел бы предостеречь вас от некоторых увлечений, свойственных молодости. Допускаю, что у вас снова, как и во время переворота, случилась какая-то неприятность. Вы можете и не говорить мне об этом, ротмистр, ваша воля. Я же обязан спросить, потому что господин прокурор со вчерашнего вечера звонил сюда несколько раз по телефону — хочет непременно встретиться с вами, прежде чем вы покинете наш гарнизон.
Полковник сделал паузу и стал медленно, по-стариковски расхаживать по кабинету.
— Но зачем я ему понадобился, господин полковник? — спросил Балчев. — Сейчас ведь военное положение, и он не имеет на это никакого права. — Мысль, что прокурор и Викилов знают об убийстве Нишкова и про историю с крестьянами в кошаре, смутила его. — Да, верно, были неприятности, господин полковник. Без этого не обойтись. Ежели меня, офицера, оскорбили… смертельно оскорбил там один субъект, вполне понятно, что я… я его застрелил! — сказал он, глядя на широкую спину полковника, который словно нарочно отошел от него, чтобы дать ему возможность говорить свободнее.
Викилов медленно расправил плечи, чиркнул зажигалкой, поднес ее к сигарете и, продолжая все так же спокойно, по-стариковски шагать, ступая всей подошвой огромного сапога, как во время маршировки, обернулся к Балчеву.
— Подобные вещи, к сожалению, неизбежны, ротмистр… Да, к сожалению, к большому сожалению!.. Армии негоже вмешиваться в такие дела, но что поделаешь. Я уверен все же, что господин прокурор доложит о ваших энергичных действиях по начальству и переведет вас на службу сюда. Я со своей стороны подкреплю ваше прошение, если вы хотите служить в родном городе, рядом со своими близкими… Но допускаю, что он, по всей вероятности, окажет на вас и определенное воздействие, которое не советую вам воспринимать. Впрочем, это ваше право. Не забывайте, господин ротмистр, что офицер, служащий в армии, служит своему народу. Без народа нет армии, а народ без армии может существовать, хотя и под чужеземным игом, как существовал пять веков наш болгарский народ… Господин прокурор весьма… самонадеянный молодой человек, который… который считает себя… который, так сказать, весьма высокого мнения о себе и жаждет власти. — Полковник усмехнулся, покачал головой и, поглядев на Балчева долгим испытующим взглядом, продолжал:- Да, всем нам тяжко проливать народную кровь, ротмистр. Горька эта чаша и может сказаться на душевном здоровье армии — Ну, вы свободны. Ступайте домой, отдыхайте, приходите в себя. Передайте привет своему батюшке. Завтра, если вы захотите задержаться дома, эскадрон может погрузиться в эшелон и отправиться без вас. Я походатайствую перед вашим начальником гарнизона, выхлопочу вам отпуск на несколько дней. А сейчас возьмите фаэтон и поезжайте в город. Вон он стоит запряженным.
Балчев козырнул и вышел. Слова полковника насчет того, что без народа нет армии, породили в нем недоверчивость и злобу. Викилов говорил не как военный, а как доморощенный философ и моралист. Знает ли он, что представляет собой этот народ, которому воздавал хвалу и сетовал, что у него нет хороших правителей? Старик просто поглупел! Позволил, чтоб коммунисты под самым его носом захватили город, и не стыдится этого! — И еще учит его уму-разуму! Хочет, чтоб он отчаялся еще больше, защищает этих голодранцев, этих лапотников… Недоверие к своему бывшему командиру, зародившееся вчера при вступлении в город, переросло во все усиливающиеся презрение и злобу. «Боже мой, кому открыть душу? Лучше всего отцу… Ох, да и он тоже раздавлен, пал духом», — думал Балчев, садясь в фаэтон; он сознавал, что в таком угнетенном состоянии не сможет спокойно смотреть в глаза своим близким, особенно матери и сестре.
Он вспомнил о прокуроре. «Посмотрим, зачем это я ему понадобился и что за воздействие он собирается на меня оказывать. С какой стати его так заботит мое перемещение? Может, я ему симпатичен?»
На главной улице все выглядело по-старому. У открытых лавок снова сидели на стульях торговцы и перебирали бусинки четок. Некоторые махали ему рукой, как своему знакомому, и его настроение начало исправляться.
— Остановись здесь! — приказал он солдату, когда они подъехали к зданию суда, и, ловко соскочив с пролетки, поднялся по грязной прогнившей лестнице.
Рассыльный перед кабинетом Христакиева услужливо привстал со стула, но, отстранив его и не удостоив даже взглядом, Балчев постучал и тут же нажал на ручку. Дверь открылась, и он увидел за письменным столом одетого в элегантный светлый костюм прокурора, который при виде его радостно встрепенулся и, улыбаясь, вышел навстречу, протягивая руку…
33
В гостиной на двух столах стояли гробы с обмытыми и обряженными, как подобает, покойниками; оба в черных праздничных костюмах, торжественные и солидарные, словно явившиеся из какого-то иного мира. Райна опрыскала комнату одеколоном, чтобы не чувствовалось тяжелого запаха. Во дворе тихо разговаривали собравшиеся там соседи и знакомые, пришедшие проститься и поставить свечи покойным, а наверху, в спальне, рожала до времени Христина, и ее глухие вскрики слышались на улице. После полудня, как только прибыли священники, крики прекратились: доктор Кортушков и акушерка установили начало родильной горячки. Ребенок — мальчик — родился мертвым. На следующий день Джупунка зарыла его тайком в могиле Костадина, который лежал поверх обмытых вином костей своего отца…
Целые сутки Христина бредила наяву. Глаза eev горящие синеватым светом, глядели весело, руки непрерывно шевелились и подгибали края одеяла. Она говорила не умолкая, плакала, смеялась. Приходилось силой удерживать ее, потому что она все время хотела соскочить с постели и бежать в гостиную, где, как ей казалось, все еще лежат покойники. Она была уверена, что видела их, но не помнила, когда это произошло. А когда опасность, вызванная родильной горячкой, миновала, она заснула, и проснулась на следующий день, вступив на спасительный берег жизни, и увидела свою мать, постаревшую, высохшую за эти три дня, ставшую прозрачной от горя. Увидела и, собрав все силы, вцепилась в нее…
