— Да уж если так, как вы говорите, то, пожалуй, не избежать ее, — несколько разочарованно сказала Людмила Петровна. — Если только так, как говорите? — проверяла она его.
— Поверьте, — так!
— Но война-то тогда будет, наверное, совсем иной, я думаю! Короткой. Арифметика совсем другая будет.
И опять Геннадий Францевич, конечно, возражал.
Он ходил по комнате и мял, по обыкновению, хлебный шарик большим и указательным пальцами и часто вскидывал голову и заботливо приглаживал шапку черно-серебристых своих волос, плохо расчесанных после сна в вагоне. Утолщенный, примятый на конце нос обильно лоснился, и когда, наконец, догадался Селедовский вынуть из кармана платочек, — чтобы прибегнуть к его помощи, оказался он скомканным и грязным, и оба они, Людмила Петровна и Федя, заметили это и, едва скрыв свою брезгливость, отвернулись от собеседника.
Он проторчал здесь добрый час еще, потом стал прощаться, обещая завтра («Завтра!» — возликовал Федя) заглянуть на часок-другой, так как тогда же вечером собирался обратно в Смирихинск.
Пришлось Феде, сдерживая свою радость, провожать его до выходных дверей, там задержаться даже на минуту-другую в последней, ничего не значащей беседе, и когда он наконец-то ушел, Федя вбежал в комнату и увидел Людмилу Петровну, стоявшую в ласковом ожидании: она протягивала к нему руки, готовая отдать себя самому неистовому объятию.
После ухода Феди впалолобый следователь, со смешливо вытянутыми, как будто для свиста, губами, призадумался. Пожалуй, было о чем.
Да стоит ли ему фигурировать в этом деле? Конечно, если бы не одно обстоятельство, — и вопроса не было бы. Но это обстоятельство, к сожалению, наличествовало: добрый знакомый по карабаевскому дому, соратник за карточным столом Георгия Павловича, Теплухин — откровенно изобличен показаниями неожиданно словоохотливого крупнейшего департаментского чиновника и его подручного агента.
Денис Петрович никогда почти не свистел («денег в доме не будет»), несмотря на природой данные к тому губы, но сейчас несколько раз выразительно свистнул и снова повторил, сам с удивлением прислушиваясь к издаваемому звуку.
«Ах, какой реприманд неожиданный!»
Это относилось опять-таки к Ивану Митрофановичу Теплухину. Поистине, сей человек влез, как ложка дегтя в бочку с медом, во все это заведенное уже под номером удачное «дело», лежавшее у Дениса Петровича на столе.
Если бы не Теплухин, он с большим служебным удовлетворением поспешил бы доложить и комиссару Временного правительства, и Общественному комитету, и даже Совету рабочих депутатов (черт с ними!), какую птицу — Губонина — держит он в своих рукаху… И не потому это было невозможно, что питал к Теплу хину какие-либо особенные чувства, которым противостоял теперь служебный долг. Нет, все дело заключалось в Георгии Павловиче Карабаеве!
«Узнает, что именно я дал приказ об аресте, что я все обстоятельства знал… Что же, спросит, не могли меня, Денис Петрович, предупредить, поставить в известность? А может быть, я, Карабаев, попросил бы всего этого не допустить или во всяком случае не торопиться с выводами, покуда я не встречусь сам с Теплухиным и не выясню у него, как и что? Может быть такая претензия?» — рассуждал Денис Петрович, только недавно приобщенный к ведению юридических дел карабаевского гвоздильного завода, и отвечал себе: «Может!»
Но как же поступить, чтобы и волки были сыты и овцы целы? Не рвать же с Карабаевым из-за временного служебного успеха да еще на временном служебном посту?
Так раздумывая, Денис Петрович пришел к первому решению: арест Губонина и Кандуши довести теперь же до сведения нового прокурора судебной палаты, — пусть сами распорядятся, как с ними поступить. Губонина, вероятно, отправят под конвоем в столицу.
Второе решение, принятое хитрецом поневоле, касалось самого «дела»: от него надо было избавиться, кому-нибудь подкинуть, умыть руки.
Он вызвал младшего следователя, передал ему показания арестованных и студента Калмыкова и велел вести дело.
— Задержать… — как показалось Денису Петровичу, не то вопросительно, не то утвердительно сказал тот о Теплухине. — По всему видать — порядочный подлец. Надо сообщить печати.
— Зачем? — недоумевая, спросил Денис Петрович. — Есть особая комиссия при комиссаре Временного правительства, — туда, пожалуй?
— Имена провокаторов, как вам хорошо известно, доводятся до всеобщего сведения, — услышал он спокойный, но упрямый ответ.
— Разве мы обязаны? В инструкции господина комиссара Временного правительства на этот счет ничего не указано.
— Ах ты щенок! Тоже… корчит Марата с Бибиковского бульвара! — презрительно сказал старший следователь, когда младший ушел за дверь.
Так и попало «дело» Теплухина в чужие руки, и Денису Петровичу не пришлось (оснований теперь не было) вызывать к себе Людмилу Петровну Галаган, о которой упоминалось в «деле» в связи с самоубийством ее мужа.
А эти молодые «чужие руки» сделали то, что уклонялись выполнить друзья обоих Карабаевых — здесь и в Петербурге: Иван Митрофанович Теплухин был арестован в первый же день своего возвращения в Киев.
Федя возвращался по Крещатику от следователя домой, как вдруг кто-то окликнул его сзади, совсем близко, и спустя три секунды чья-то крепкая рука легла на его плечо.
— Товарищ Калмыков! Вот хорошо, что заметил!.. Здравия желаю, товарищ Калмыков. Узнали?
— Коля! Откуда взялись? Фу-ты, как возмужали!
— Верно? Вырос, значит, или старым стал? — гремел на весь тротуар веселый токаревский голос. — А я все равно к вам собирался.
— Пожалуйста, пожалуйста, — искренно обрадовался Федя.
— Поручение получил от вашей приятельницы. Да теперь, браток, она и моя приятельница. Влюбиться можно! — решительно взмахнул он рукой и весело, широко улыбнулся.
— Поручение? От кого? Кто такая? — любопытствовал Федя.
— Отойдемте в сторонку, а то мы народу мешаем, — увлек его Токарев к подъезду дома, у которого они встретились.
— Откуда вы здесь, Коля? Или все время в Киеве были? Шинель новенькая, а картуз не солдатский! Отчего это? Солдат вы или не солдат? — разглядывал его Федя.
— Как хотите, считайте, — подмигивал Токарев. — Солдаты теперь разные бывают: партийные и — которые вроде как еще калитки не нашли для своего сознания.
— Ну, я так и думал, Коля, что кто-кто, а вы партийный будете, — одобрительно и с теплотой в голосе сказал Калмыков. И от сознания того, что заговорил сейчас о важном, стал серьезен. — Эсер? Много солдат стало эсерами.
— Я-то? — на минуту Токарев закрыл один глаз, а другой скосил с» ухмылкой. — Держи карман левей да побольше, — с подчеркнутой протяжностью произнес он последнее слово. — А вы что: эсер? — спросил он в свою очередь и открыл второй глаз, внимательно взглянувший на Федино лицо.
— Нет! — быстро ответил Федя.
— Приветствую бурными хлопками, как строчат теперь в газетах! — снова весело загремел Токарев, — А что не кадет — в этом я уверен… Приятельница наша тоже так считала. Вспоминали мы вас, Федор Миронович. Как же, как же…
— Да скажите, Коля, какая такая приятельница?
— Я сегодня только из Петрограда, — понимаете, ну? И вот просила меня передать вам, коли увижу.
Он отогнул полу шинели и, вынув из кармана смятый конверт, отдал его Феде. По бисерному, ровному почерку сразу можно было узнать — от Ириши.
Федя быстро ознакомился с письмом.
— Вот как?.. — о чем-то задумался он. — А я ничего и не знал. Давно это?
— О чем это вы? — набивал трубку Токарев, старательно уминая в ней табак большим пальцем.
— О Карабаевой. Получается так, что замуж выходит?
— По-моему, так уже вышла! — засмеялся Токарев.
— Но она пишет, что еще дома живет.
— Не делает платье монахом, — так? Ну, то-то и оно; здоровьем он поправится — и найдется своя квартирка. Пошли, что ли? Мне тут в одно место… партийное.
Он закурил трубку, и они пошли по Крещатику, в сторону от того района, где жил Федя.
Токарев рассказал о себе, о первых революционных днях в Петрограде, об Ирише и Ваулине: с горячностью и сердечной похвалой он назвал Сергея Леонидовича своим «лучшим другом».
Ваулин, оказывается, схватил жестокий плеврит, уложивший его в постель, но он ни на час не перестает интересоваться делами партийной организации. Он диктует Ирише статьи и заметки, и она относит их в «Правду», она приводит к нему товарищей, живущих с ним одной и той же жизнью революционеров, и он сам, Токарев, не выходил, поскольку позволяло время, все эти дни из ваулинской комнаты. Пребывание здесь превратилось для него, как выразился, в «краткосрочные партийные курсы».
Но партии нужны работники всюду, — и Николай Токарев возвращается теперь на родину, в маленький Смирихинск, где, без лишней скромности говоря, может оказаться более нужным и полезным, чем в столице.
