— Слушаюсь!
Вахмистр стукнул Кольо по спине и повел его через затемненный двор вдоль стены казармы.
— Ступай налево! — приказал он, и Кольо покорно пошел налево.
Перед ним показалось что-то громадное и мрачное, оно поглотило его, потом Кольо остановился перед какой — то стеной, не зная, куда идти.
— Спускайся по лестнице! — басовито сказал конвоир, и Кольо вдруг увидел в стороне слабый свет, который словно пробивался из-под земли. Он поставил ногу на первую ступеньку и, опираясь рукой о стену, стал спускаться вниз, где пахло лошадьми, кожей и плесенью. «Но почему сюда? Как тут страшно! Все равно, только бы поскорее», — подумал он.
Потом он увидел перед собой офицера в шинели, с каской на голове и узнал Балчева.
— Велели передать, чтоб вы поторопились, господин ротмистр, — сказал вахмистр.
Балчев исподлобья смотрел на Кольо и держал руку на кобуре револьвера. Со стены светила большая лампа, висящая на гвозде. Ее огонь окрашивал в желтый цвет нагроможденные в углу конские седла и амуницию.
— Иди по дорожке! — приказал Балчев.
Только сейчас Кольо заметил постланную вд, олъ всего вещевого склада шерстяную дорожку, терявшуюся во мраке. «Господи, иду к тебе!» — неожиданно пробилось в сознании Кольо, и, приготовившись к смерти, он зашагал по дорожке.
Сзади прогремел выстрел. Он словно приподнял его над землей. Затем последовал второй, третий; что-то треснуло и посыпалось ему на голову. «Не попал в меня», — подумал он, остановился и стал ждать, чувствуя, как сжимаются мышцы живота. От сильного удара по лицу он зашатался. Балчев пинал его ногами, колотил руками, задыхаясь от ярости. Кольо покачнулся и упал.
— Встань! — заорал Балчев. — Встань и иди целуй руку господину прокурору, ничтожество! Зря я не отправил тебя сегодня в яму, грязный ублюдок! Слатинов, подними его, я не могу его видеть. Выведи во двор и отпусти — пускай отправляется к чертовой матери, не то я его прикончу!
— Только надо написать записку, господин ротмистр, — сказал вахмистр и поднял Кольо на ноги.
— Отведи его в караулку: пусть дежурный напишет! — сказал Балчев, засовывая револьвер в кобуру и бегом поднимаясь по лестнице.
Из носа Кольо текла кровь. Он утирал ее рукой и не замечал, что размазывает по лицу.
— Почему не благодаришь ротмистра за то, что он тебя отпускает, герой? Вот если б я тебя прощупал, так ты бы мне все сразу выложил. Чего уставился на меня, как баран на новые ворота? Ступай! — сказал вахмистр и вывел Кольо наверх. Они опять пошли через темный двор, грузовик тронулся с зажженными фарами, и Кольо начал приходить в себя только тогда, когда Слатинов втолкнул его в караульное помещение. Дежурный офицер смерил его равнодушным взглядом.
— Господин ротмистр приказал написать ему пропуск на выход»- сказал вахмистр.
— Нельзя ли подождать до утра?
— Так мне приказано, господин поручик.
— Заставь его умыть рожу, — с мрачной досадой сказал офицер.
Вахмистр отвел Кольо к умывальнику и сунул его голову под кран. Холод, подобно электрическому току, пронизал все тело Кольо и вернул ему способность соображать. Как только ему дали бумажку, Слатинов вывел его из казармы и отпустил.
Кольо остановился на шоссе — он не решался идти, не верил, что спасен. Постоял несколько секунд, потом пошел дальше, пошатываясь, все ускоряя и ускоряя шаг, и вдруг его словно что-то подтолкнуло, он побежал по шоссе к городу; он бежал до тех пор, пока ограда из колючей проволоки не осталась далеко позади. Его органы чувств снова обрели способность воспринимать внешний мир. Кольо увидел спящий в лунном свете город, пустырь перед казармами, серо-зеленые, изрезанные тенями поля. Он остановился, словно боясь войти в город, и вдруг точно так же, как это было с ним в ночь убийства доктора, когда он возвратился домой и отец ударил его, он с душераздирающим криком повалился в канаву. Сотрясаясь от рыданий, он то становился на колени, то падал ничком, словно обнимая землю, которая казалась ему обнаженной и страшной, всхлипывал и в беспамятстве обращал свои вопли к богу. Все опоры, на которых покоилась его вера в прекрасное, в добро, рухнули, и он понял, что с этого момента он не сможет больше жить так, как жил прежде. «Как я смогу любить, откуда ждать мне радости, как жить, господи?» — вопрошал он, обливаясь слезами и рыдая в голос.
Когда рыдания утихли и душа его окончательно изнемогла, им снова овладела мысль о самоубийстве… Наконец Кольо пришел в себя.
Над ним сияло светло-синее небо с мелкими, разбросанными тут и там звездами. Чуть сплюснутая с одной стороны необыкновенно яркая луна разливала свет на испещренную тенями землю, от которой исходила прохлада. Было уже далеко за полночь; все притаилось с безнадежным и унылым видом, и, казалось, никогда не наступит новый день. Но на востоке, над гребнем Балкан, сейчас бесплотных, словно сделанных из синеватого сумрака и лунной мглы, горизонт уже светлел. Кольо казалось, что небо принимает потоки света, чтобы раствориться и исчезнуть в них. И тотчас зарождающееся в нем чувство невыразимой муки заставило его подняться на ноги. Какой-то старый знакомый, присутствие которого он всегда ощущал в себе, но в чьем существовании сомневался, властно приказал ему жить, и Кольо вспомнил сон, виденный им перед самым арестом. Мучительно пытаясь привести в порядок мысли, он направился к городу и не заметил, как подошел к первым домам.
Хриплый голос невыспавшегося человека заставил его вздрогнуть.
— Стой! — крикнул кто-то и спросил пароль.
— Я из казарм. Меня отпустили, — ответил Кольо.
— Как так — отпустили? Иди-ка сюда да подними руки вверх! — Из тени вышел человек в штатском с ружьем.
— Мне дали записку. Я вам ее покажу. Вот она. — Кольо вытащил листок и подал постовому.
— Деньо, а ну-ка зажги спичку, посмотрим, не врет ли, — сказал штатский подошедшему товарищу.
Тот зажег спичку, и они вдвоем стали разглядывать бумажку.
— Верно, освободили… А ты не сын ли Рачика, ходатая? Отец твой весь день обивал пороги прокурора и коменданта, просил за тебя. Почему ты без шапки, а?
— Меня так арестовали, без шапки.
— Потерял ее, наверно, когда тебя лупцевали, вот и не помнишь. Досталось здорово?
— Спроси-ка лучше у него закурить, — сказал другой, недовольно сопя.
Кольо вспомнил, что у него есть несколько сигарет, достал их из кармана.
— Вот повезло! А мы ломали голову, где бы нам табачку раздобыть, — Постовой сразу же закурил.
— Как же ты доберешься до дому, если не знаешь пароля? Так нельзя. В тебя могут всадить пулю, — озабоченно сказал первый, жадно затягиваясь. — Деньо, я его провожу, малый ведь нас угостил, — добавил он.
Кольо пошел с постовым, закинувшим ружье за плечо. Из какого-то переулка до них донеслось треньканье балалайки, крики, топот.
— Кто это веселится в такую пору? Ну-ка, пошли со мной, — сказал провожатый, и они свернули в переулок.
Из окон небольшого дома с двориком, огороженным штакетником, над которым высилась крона молодой вишни, лился яркий свет, доносился русский говор, стук каблуков и выкрики.
Кольо и постовой остановились у ограды. На столе, занимавшем большую часть комнаты, громоздились в беспорядке бутылки и посуда. Скатерть была залита вином и испачкана жиром. За столом пировали белогвардейцы — Кольо узнал среди них князя Левищева. Он сидел на миндере среди подушечек, глядя на противоположную стену. Его синие, широко раскрытые глаза необычно блестели и казались совсем светлыми. Николай Одинецкий, которого Кольо знал по вечеринкам, играл на балалайке, а Вадим Купенко отплясывал казачка. Еще какой-то незнакомый русский, уронив голову на руки, дремал, остальные трое, казавшиеся в густом табачном дыму призраками, хлопали в ладоши, а самый старший, облокотившись на подоконник, пел дребезжащим старческим тенорком:
…За царя, за родину, за веру…
— А жидовских комиссаров к …! — яростно подхватил кто-то. Купенко заплясал еще быстрее, дремавший поднял голову, грязно выругался и снова повалился.
— Нализались, свиньи, да и вспомнили, как дрались с большевиками. А тут, в казармах, они заодно с нашими коммунистами бились. Нечего на них пялить глаза. Вчера их выставили из казарм, потому что некуда сажать мятежников, вроде тебя, — сказал мобилизованный и дернул Кольо за рукав.
— Вон по той улице ступай и показывай пропуск сразу же, как только тебя кто окликнет, — сказал он, когда они подошли к реке.
Кольо продолжал теперь идти один, прислушиваясь к своим шагам. Город спал. Спали тысячи людей, а в казармах тем временем расстреливали и забивали до смерти им подобных. Немногие знали, что происходит, другие — те, что знали, — считали это вполне нормальным, правомерным в жизни государства, потому что только так можно сохранить власть и свое богатство; третьи же горели желанием отомстить за убийства и мучения. Поняв, что в голове у него сиова начинает все путаться, сплетаясь в нечто неясное и жуткое, Кольо стал вспоминать Зою, но в нем вспыхнула враждебность к ней и ко всему ее «аристократическому» кварталу. Зоя и все на этой улице, в том числе Балчев, принадлежали к тем, кто одобрял убийства и пытки!.. Сердце его билось глухо, словно в какой-то пустоте. «Может, я уже больше не смогу любить?» — с испугом подумал он, и вопрос, как теперь жить и любить, снова возник перед ним. Он вспомнил о потоках света, заливающих небо, и понял, что заставило его подняться на ноги в канаве у шоссе. Этот свет наступающего утра существовал и в душе его. Он был для него воплощением красоты и добра, он был верой в будущее и в смысл самой жизни. «Но смогу ли я сберечь его раз и навсегда? — спрашивал он себя, испугавшись зародившегося сомнения. — Потому что, если я его утрачу и перестану верить в него, придется объявить войну самим ангелам. И тогда жизнь мою окутает непроглядный мрак, а разум будет обречен на блуждания, встанет на путь самообмана и начнет оправдывать все мои дурные поступки. Никогда! Никогда! — воскликнул он про себя. — Не веря в этот свет, я не смогу существовать. Он мне дан вместе с познанием. Он заставляет меня страдать, и в трудные моменты у меня будет появляться искушение отречься от него, но я знаю, что, пока я жив, я буду держаться за него. Поклон тебе, прекрасная и страшная земля, и тебе, сияющее небо, поклон вам, мученики этой ночи!» — воскликнул Кольо, перелезая через ограду своего дома, потому что Тотьо Рачик снова запер ворота.
