В одно из таких его пребываний в Гатчине, ранним осенним утром, когда только что начинало рассветать, в приемной государя, находившейся в нижнем этаже дворца, были два посетителя. Один из них мужчина лет шестидесяти, но еще бодрый и статный, с заметной выправкой военного служаки, был одет в суконный кафтан пурпурового цвета, доходивший почти до пяток; на нем были шерстяные чулки такого же цвета, а на голове бархатная скуфейка, подходившая под цвет кафтана. Его смелый взгляд, его добродушное лицо и яркая одежда казались совершенною противоположностью тому, что представлял собою другой посетитель императорской приемной. Этот последний был какой-то съежившийся старикашка, сутуловатый, с огромною, не соответствующею его росту головою, в его больших и темных глазах, опущенных вниз, виднелся какой-то зловещий блеск. Одетый в длинную черную поношенную сутану, т. е. в рясу католических священников, с огромной черной войлочной шляпой в руках, он стоял в углу приемной, смиренно прижавшись к стене и сложив опущенные вниз руки, как будто стараясь выказать свое ничтожество перед другим посетителем, который горделиво расхаживал по приемной твердыми и мерными шагами и время от времени, останавливаясь у окна, пристально посматривал на площадь, ожидая чьего-то на ней появления. Заметно было, что оба посетителя царской приемной не только не чувствовали взаимного влечения, но и тяготились присутствием один другого, уклоняясь от всякого разговора.
Приемная государя была небольшая комната в два окна, выходивших на полукруглый коридор, обращенный окнами на площадь. Белые из простого полотна, низко опущенные занавесы с широким шерстяным басоном и такою же бахромою отнимали много света у этой и без того уже довольно мрачной комнаты. На стенах ее висели в золоченых рамах большие почерневшие от времени картины, а все убранство ее состояло из простых деревянных, окрашенных темною краскою стульев, обитых зеленою кожею, и простого о двух складных половинках стола. С потолка спускалась люстра в виде стеклянного круглого фонаря с одною свечою, а в простенке между окнами было большое в вызолоченной раме зеркало. Как-то неприветливо и сурово, особенно среди мертвой тишины, выглядывала эта царская приемная, и много в ней в разное время было перечувствовано и волнения, и страха, да и настоящее ее посетители, несмотря на их наружное спокойствие, не без тревожного биения сердца поджидали появления государя. Оба они встрепенулись и вопросительно взглянули друг на друга, когда на гауптвахте, расположенной под окнами приемной, раздался барабанный бой, возвещавший о приближении ко дворцу императора.
Чрез несколько минут камер-лакей растворил настежь двери, и в приемную вошел Павел Петрович. По лицу его было заметно, что он находился в отличном расположении духа. Он живо отдал лакею свою огромную треуголку, высокую камышовую форменную трость и снял с руки перчатки с большими раструбами.
– Извините меня, ваше высокопреосвященство, – сказал он по-русски, обращаясь к посетителю, одетому в пурпур, – что я заставил вас несколько подождать против назначенного вам времени.
Ответом на эти милостивые слова был глубокий поклон высокопреосвященного, который, почтительно преклонив колено, поцеловал руку, протянутую ему государем.
– А перед вами, господин аббат, я и не извиняюсь: вы у меня – человек домашний, а с близкими мне людьми я не стесняюсь, зная, что они сами извинят меня, – сказал император, дружески потрепав по плечу Грубера, который, сложив на груди крестом руки и потупив глаза, низко-пренизко склонил свою большую голову перед обласкавшим его государем, а вслед за тем искоса бросил надменно-злобный взгляд на величавого прелата. – Когда имеешь у себя под рукою военную команду, то с нее не следует спускать глаз, – заговорил император. – Я обошел теперь все караулы, заглянул всюду и нашел все и везде в полной исправности. Это мне чрезвычайно приятно, а вместе с тем и понятно, так как только постоянным наблюдением можно поддержать порядок по военной части. Вы, ваше высокопреосвященство, – продолжал государь, обращаясь к прелату, – хорошо понимаете это дело; вы человек военный и, как я слышал, были когда-то отличным кавалеристом и лихим рубакою. Вы кем были: гусаром или уланом?..
– И тем, и другим, – приосанившись, бойко отвечал высокопреосвященный, – а теперь, государь, – добавил он, склоняя скромно голову, – я – смиренный служитель алтаря Господня…
– Ну, уж и смиренный! – засмеявшись, подхватил император. – Вы – настоящая ecclesia militans – воинствующая церковь, вы беспрестанно воюете с этими черноризцами, – шутливо добавил государь, показывая глазами на аббата, стоявшего неподвижно с выражением беспредельного смирения на лице.
– Впрочем, – продолжал Павел Петрович, – я могу отдать каждому из вас должную справедливость. Вы, господин аббат Грубер, как начальник общества Иисуса в России, приносите великую пользу юношеству, воспитывая его в страхе Божием и в повиновении предержащим властям. Вы, высокопреосвященный митрополит Сестренцевич, служите государству как верный и благочестивый пастырь церкви Христовой. Вы, охраняя ее неприкосновенные права, не пытаетесь в то же время, по примеру других католических иерархов, исхитить ее из-под верховной власти государя и не даете много воли вот этим господам, – сказал император, с ласковою улыбкой погрозив пальцем аббату.
– Я стараюсь, государь, по мере моих сил исполнить завет божественного нашего учителя: воздать Божие Богови, и кесарю кесареви, – проговорил митрополит твердым и звучным голосом.
– Прекрасно говорите и превосходно делаете; поступайте всегда так. Моя покойная матушка недаром ценила ваши достоинства и заслуги. Она старалась, чтоб его святейшество возвел вас в сан кардинала, но римская курия заупрямилась. Она опасалась, что в России князь римской церкви не будет пользоваться подобающим ему почетом. Вследствие такого отказа я сам облек вас в кардинальский пурпур и настоял у папы, чтоб одежда эта была удержана и за вашими преемниками. Не знаю, как будут они носить ее, но вы носите ее как честный человек, а это много значит в моих глазах. Опасения же святого отца были напрасны, в особенности в настоящее время. Теперь дело идет не о спасении той или другой церкви в отдельности, но о спасении христианства вообще. Ныне не время спорить о церковных несогласиях, и если французские революционеры осуществят свои дерзкие замыслы, если они овладеют Римом и низвергнут папу, я силою моего оружия восстановлю престол римского первосвященника… Да, я восстановлю его! – решительным голосом добавил император.
Говоря это, Павел Петрович волновался все сильнее и сильнее, глаза его блистали, и обыкновенно сиповатый его голос громко раздавался на всю комнату.
– Великодушию вашего величества нет пределов!.. – порывисто отозвался Сестренцевич. А между тем аббат, оставаясь, как и прежде, неподвижным, казалось, обдумывал что-то, слегка шевеля своими тонкими губами.
– Я решился начать с того, что поддержу Мальтийский орден. Он – такое учреждение, к которому я с самого детства питал глубокое уважение. Помню, как я еще ребенком, после того как мой наставник Порошин прочел мне несколько глав из истории этого ордена, играл, воображая себя мальтийским рыцарем. Потом я сам прочитывал несколько раз книгу аббата Верто и убедился, что орден этот заслуживает и сочувствия, и поддержки со стороны всех христианских государей. Чрезвычайно прискорбно для меня только то, что разные интриги, происки и личные раздоры препятствуют мне осуществить мои планы так, как я хотел бы это сделать, и извините меня и вы, высокопреосвященный владыко, и вы, достопочтенный господин аббат, если я прямо скажу вам, что я отчасти и вас обоих считаю виновниками моих неуспехов. Вы оба – служители одной и той же церкви, а между тем вы не уживаетесь между собою и не действуете в духе братского единомыслия…
– Это потому, ваше величество… – перебил его с живостью митрополит.
– Подождите, ваше высокопреосвященство, я еще не кончил, – строго сказал император и повелительным движением руки дал знать прелату, чтобы он замолчал. – Почему бы то ни было, но этого не должно быть, и я советую вам прекратить ваши раздоры, – заключил император, обводя грозным взглядом и митрополита, и аббата.
Из них первый не смутился нисколько от такого сурового внушения и, казалось, делал над собою усилие, чтобы воздержаться от прямодушных объяснений с государем. Между тем лицо иезуита судорожно передернулось и сделалось еще бледнее, и он злобно исподлобья взглянул на своего противника.
– Чтобы восстановить между вами мир, я пригласил вас к себе, но об этом мы поговорим после, а теперь пойдемте наверх позавтракать – вы будете для меня приятными гостями. Да, кстати, вы, ваше высокопреосвященство, кажется, не были в этом дворце после его переделки, так я покажу его вам,
