— A-а, замуж, ну да, ну да…
Регина покраснела.
— Покажется, наверно, что мы это ни с того ни с сего удумали, знаю, — она говорила, — и, может, так оно и есть. Но раз уж я… мы… решили, нет никаких причин откладывать. — Она вся залилась краской. — Не то чтоб, — быстрый лепет, — нас приперло, как она подумает и непременно скажет.
— Она?
— Она, да, и жуткий переполох поднимет.
В голове у него уже все улеглось, уже он видел как бы картину в геральдических тонах: торжественная невеста, жених, высокий, мрачный, — и вымпел реет, и небо, из-под свитка, вещающего: factum est![20] льет жирные благодатные лучи, а внизу, в сквозном и дольнем мире, один-одинешенек, корчится Кеплер inconsolabilis,[21] и горбатый бес копытом ему давит шею. Он предусмотрительно отворотился от окна. Регина на него внимательно смотрела, но теперь перевела взгляд на свои стиснутые руки. Она улыбалась, как бы сама себе дивясь, смущенно, и гордо тоже, как будто совершила чудный, чуть смехотворный подвиг.
— Вот я и хотела спросить, как ты…
— Да? — И что-то, он не успел поймать, вспорхнуло на дрожащих крыльях, метнулось на нее из этого коротенького слова. Она нахмурилась, в него вгляделась; неужто, о Боже мой, дрожащее крыло мазнуло ее по щеке?
— Ты… ты недоволен?
— Я-я-я…
— Я думала, я надеялась, что ты одобришь, и что ты замолвишь ей за нас словцо, что ты ей скажешь.
— Твоей матери? Да-да, разумеется, я ей скажу, — рванувшись мимо, договаривая на ходу, и, застыв на лестнице: — Разумеется, разумеется, я ей скажу… но что я ей скажу?
Она недоуменно взглянула на него через порог:
— Ну, что я замуж собралась.
— Ах да. Что ты замуж собралась. Да.
— Нет, по-моему, ты недоволен.
— Но разумеется, я… разумеется… — Он пятился вниз по лестнице, в распростертых руках сжимая огромный, блестяще-черный ком печали и вины.
* * *
Барбара, на коленях у камина, меняла подгузничек младенцу и морщилась от липкой вони. Людвиг сучил под ней тощими ножками и кряхтел. Она глянула через плечо на Кеплера:
— Так я и думала.
— Ты знала? Но кто же он?
Она вздохнула, откачнулась, осела на пятки.
— Да ты с ним знаком, — кинула устало. — Но разумеется, не помнишь. Он в Праге был, ты с ним знаком.
— Ах да, вспомнил. — Он не вспомнил. Умница Регина, догадалась, что он забыл. — Но она еще такая молодая!
— Мне шестнадцать было, когда я вышла первым браком. Подумаешь! — Он промолчал. — Не понимаю, тебе-то что?
Он сердито отвернулся, открыл дверь на кухню и нос к носу столкнулся с каргой в черном чепце. Уставились друг на друга, та попятилась смущенно. За кухонным столом сидела еще одна, толстенная, с усами, и перед ней стояла кружка пива. Мать возилась у железной печки.
— Катари-ина! — пропела первая карга. Толстуха с минуту бесстрастно его разглядывала, потягивая пиво. Котище, столбиком сидя рядом с ней, взмахнул хвостом и подмигнул. Фрау Кеплер даже головы не повернула. Он молча отпрянул и медленно, молча затворил за собою дверь.
— Генрих!
— Ну что, ну приходят, старые мадамы, наведываются, — грустно ухмыльнулся, сунул руки в карманы бриджей. — Все ей повеселей.
— Скажи мне правду, Генрих. Она что же… — Барбара застыла, склоняясь над младенцем, зажав во рту булавки. Кеплер взял брата за плечо, увлек к окну. — …опять за старое взялась?
— Нет-нет. Когда-никогда врачует, а боле ничего.
— О Господи.
— Ей-то и незачем бы, Иоганн. А от них отбоя нет, от бабья в особенности. — Опять он ухмыльнулся, мигнул, уронив одно веко, как отставший ставень. — Да вот на днях малый один был…
— Я не желаю…
— Кузнец, из себя здоровущий, как бык, и от самого от Леонберга добирался, путь неблизкий, а ведь посмотришь на него, так никогда не скажешь…
— Генрих! Я не желаю знать! — Он смотрел в окно, кусая ноготь большого пальца. — О Господи! — простонал он снова.
— Ах, да чего тут уж такого-то, — Генрих гнул свое, — она небось получше будет разных твоих докторов, так я тебе скажу, — даже осип от обиды, и Кеплер загрустил: и отчего в такой наивной преданности отказано ему? — Для ноги для моей такой состав смешала, нашему армейскому лекарю не снилось.
— Для твоей ноги?
— Ну, рана у меня мокнет, еще с венгерского похода.
— Дал бы мне осмотреть.
Генрих остро на него глянул:
— А зачем. Она пользует.
Мать шаркала из кухни.
— И куда это я, — она бормотала, — и куда это я его запропастила? — ткнула острым своим носиком в Барбару. — Не видала?
Барбара будто не слышала.
— О чем вы, матушка? — спросил Кеплер.
Она невинно улыбалась:
— A-а, да вот только тут был, а теперь запропастила его куда-то, мешочек-то мой с крыльями нетопырей.
В кухне раздался хохот, две карги, ликуя, толкали друг дружку локотками. И даже кот как будто ухмылялся.
* * *
Регина осторожно спускалась по ступеням.
— Вы не из-за меня ведь ссоритесь?
Они смотрели на нее, не видя. Фрау Кеплер, усмехаясь, шаркала обратно, на кухню.
— О чем это она: крылья нетопырей? — крикнула Барбара.
— Шутка, — отрезал он, — шутка, о Господи Боже мой!
— Ей пальца в рот не клади, — вставил Генрих важно, давя усмешку.
Кеплер рухнул на стул подле окна, пальцами забарабанил по столу.
— Сегодня в гостинице переночуем, есть заведение поближе к Эльмендингену. А завтра тронемся домой.
Барбара победно улыбнулась, но сочла за благо промолчать. Он хмурился. Все три женщины вышли из кухни. У толстой — кружево пены на усах. Тощая сунулась было к великому человеку, спрятанному в тени окна, но фрау Кеплер ее толкала сзади.
— Ой, мамаша-то, хи-хи, хочет от нас отделаться, а, сударь!
— Тьфу ты, — фрау Кеплер еще покрепче ей наподдала. Обе карги вышли.
— Ну вот, — старуха повернулась к сыну, — выгнал их. Доволен?
Он на нее уставился.
— Да я им слова не сказал.
— Оно и верно.
— Для вас бы лучше было, если б они сюда не возвращались, такие.
— Да что ты понимаешь?
— Я несколько знаком с этой породой! Вы…
— Ах, помалкивай. Что ты понимаешь, приехал тут, вынюхиваешь. Знать, мы тебя теперь недостойны стали, вот что.
Генрих кашлянул:
— Ну, мам. Иоганн с тобой беседует для твоей же пользы.
Он разглядывал потолок.
— Сейчас тяжелые времена, матушка. Будьте поосторожней.
— Сам поосторожней будь!
Он пожал плечами. Как сладко в детстве ему мечталось, что вот однажды ночью они погибнут, сразу, мигом, от землетрясенья, скажем, его оставя легким и свободным. Барбара на него смотрела. Регина тоже.
— А у нас сожжение было на Михайлов день, — так Генрих спешил сменить тему разговора. — Ух, Господи, — хлопнув себя по ляжке, — старуха аж в пляс пустилась, как занялся огонь. Правда, мам?
— И кто она была?
— Дура старая, — быстро вставила фрау Кеплер, огрев взглядом Генриха. — Дочке пасторовой приворотного зелья давала. Таких только и сжигать.
Он прикрыл глаза ладонью.
— Будут и еще костры.
Тут уж мать за него взялась:
— Будут, ну! И не только здесь у нас. А там, в твоей этой Богемии, где паписты сплошь, а? Слыхала я, там людей косяками жгут. Сам будь поосторожней. — И затопала на кухню. Он — за нею. — Приезжает, мне тут указывает, — ворчала она. — Да что ты знаешь? Я больных целила, когда ты еще пешком под стол ходил, в штаны накладывал. А теперь! Сидишь, к императору пришпиленный, квадраты чародейные ему черкаешь! Мне и на этом свете весело, а ты — нос в небо и думает, сам черт ему не брат. Тьфу! Гадок ты мне совсем.
— Матушка…
— Чего тебе?
— Я за вас тревожусь, матушка, только и всего.
Она на него глянула.
* * *
Все вокруг чревато было каким-то тайным знанием. Он постоял у фонтана на базарной площади. Каменные горгульи как будто подавляли ликованье, щедро плюясь зелеными губами, словно забавлялись тонкой выходкой, которую отмочат, едва он отвернется. Дед Себальд уверял, что одно из каменных этих лиц высечено ему в подобье. И как он долго деду верил. Знакомое обстало, как лукавый призрак. Что он знает? Возможно ли, чтоб жизнь, его собственная жизнь, шла себе без его участья, как вот телесные наши органы работают, покуда разум спит? Он на ходу прикидывал собственный вес, определял украдкой свою меру, доискивался бугорка, особой шишки, где копилась эта потаенность. Темные чувства, вызванные обручением Регины, были только частность: о каких еще безумствах подписан договор, да и какой ценой? Его как будто провели, а он не слишком огорчался, как старик банкир, которого ловко обставил любимый сын. Он шел мимо булочной, овеянный теплый хлебным духом; пекарь, один-одинешенек, согнувшись над дежой, месил огромный ком теста. Из верхнего окна служанка метнула грязную воду, едва его не окатив. Он поднял взгляд, мгновенье она на него таращилась, потом пальцами зажала рот и, хохоча, отвернулась к кому-то сзади, в комнате, к молодому хозяину, Гарри Фелигеру, семнадцатилетнему, прыщавому на диво, тянущему к ней трясущиеся руки… а Кеплер прошел мимо, печалуясь, что столько лет убил на эти якобы разумно подобраные книжки.
