Марго притворялась, что не понимает и что Чернышев на сей раз ошибся.
— Я не играю на фортепиано.
— И это очень хорошо, — продолжал Чернышев. — Зато вы прекрасно декламируете. Вы любите путешествовать?
— О да!
— Давайте встретимся завтра в Булонском лесу и продолжим нашу беседу. А пока разрешите вас пригласить на вальс.
Где еще монах-бенедиктинец сделает несколько туров вальса с греческой богиней Артемидой, в колчане которой имеется настоящий лук и стрелы?
Нигде, никогда! Именно в маскараде сводники заключают самые гнусные сделки. Именно в маскараде тайные любовники срывают с желаний остатки покрова. Именно в маскараде шпионы обмениваются добытыми сведениями. Именно в маскараде полиция действует наиболее безнаказанно. Маскарады — не публичные дома. Они совершенно легальны, и вместе с тем на них лежит еще более глубокая печать порока.
Бенкендорф не увлекался маскарадами. Они чем-то тяготили его. Он, конечно, не знал, какие речи заводит с Марго Чернышев. Сам запах парижских маскарадов выводил из терпения. Эта удушливая смесь духов, пота и взятых напрокат театральных костюмов. А сольные номера танцоров, музыкантов, гипнотизеров и декламаторов? А вспыхивающие то здесь, то там ссоры и драки, придающие всей атмосфере сатанинского действа кровавый оттенок? Выпущенный на свободу пожар страстей зло пожирает остатки человеческой стыдливости. Нет ничего ужасней и нет ничего соблазнительней парижских маскарадов, где музыка пьянит сильнее шампанского, а сладостная надежда на неожиданную удачу томительно сжимает сердце. Надо родиться истым парижанином, чтобы влюбиться в эти торжища тщеславия и порока.
В Булонском лесу, подождав, пока коляска Марго покажется в конце аллеи, Чернышев подъехал к ней верхом на лошади и продолжал диалог через окно:
— Ваша приверженность к прогулкам на свежем воздухе вселяет в меня уверенность в благополучном исходе наших переговоров.
— Продолжайте, граф. Не смущайтесь.
— Вы не потеряете ни сантима. Ангажемент вам гарантирован на три года. Наша публика мечтает увидеть вас в «Федре». Боже мой, как вы там играете! Ничего подобного я никогда не переживал. Слух о вашем гении достиг петербургских салонов. Государь взволнован. В столице вам будет обеспечена куда более достойная жизнь. Граф Толстой вам подтвердит мои авансы.
И граф Толстой — русский посол и брат обер-гофмейстера двора его величества — действительно подтверждал слова ловкого флигель-адъютанта.
— Наполеон не разрешит выдать мне паспорт, — почти сдаваясь, делала слабую попытку возразить Марго. — Просто голова идет кругом.
Эти русские очаровывали настойчивостью. Они восхищались Ифигенией и Федрой в ее исполнении с искренним чувством. В конце концов, чем она рискует? В Париже жить нелегко. Все время идут разговоры о войне. В крайнем случае можно уехать в Стокгольм или Женеву.
— Шкатулка его величества бездонна, — продолжал Чернышев. — В случае неудачи вам будет с кем утешиться.
Мадемуазель Жорж спросила:
— Вы имеете в виду себя?
Чернышев рассмеялся:
— А хоть бы и так!
Его прямолинейный цинизм был приятней, чем иезуитство Бонапарта. Нет, в русских много привлекательных черт. А Бенкендорфом она и впрямь увлеклась.
— Никаких долгов государь не допустит, — продолжал нажимать Чернышев. — Ваш успех несомненен.
Бенкендорф узнал, о чем монах-бенедиктинец беседует с Марго, и понял, что его хотят принести в жертву. Он стал действовать более скрытно и более напористо. Марго он увезет из Парижа, использовав интриганов. Но что за характер у того человека? Есть ли у него понятия чести?
Следы парижского отношения Бенкендорфа к Чернышеву обнаружатся позднее в отчетах III Отделения.
Между тем Толстой никогда не приглашал Чернышева на конфиденциальные беседы с французским императором, понимая, что ищейки Савари давно пронюхали, чем тот занимается в Париже. Стоит ли по пустякам раздражать Бонапарта? Русское посольство вмешалось в интимную жизнь императора, и Бог знает, чем сие может кончиться. Тайная полиция не очень церемонилась с дипломатами. Недавно одного сотрудника австрийского посольства, чуть ли не секретаря Меттерниха, нашли в том же Булонском лесу на скамейке с пробитой кинжалом грудью. А за час до того его видели в окружении людей, одетых в черные костюмы и сильно смахивающих ухватками на господ из ведомства Савари.
Сырым февральским утром, трудноотличимым от петербургского, в одной из бесчисленных гостиных Фонтенбло у лениво горящего камина сидели в креслах Наполеон и Толстой[22]. Посол не просил аудиенции. Император пригласил его ввиду важности надвигающихся событий. Толстой всегда брал на такого рода встречи Бенкендорфа. Природный ум адъютанта, готовность исполнить любое приказание и кавалерийское бесстрашие нравились Толстому и делали Бенкендорфа незаменимым. Он настолько привык к Бенкендорфу, что забывал о его подчиненном положении. Бенкендорф был ему ближе, чем советник Нессельроде. Вдобавок Толстой не любил оставаться с Наполеоном наедине, вернее, в окружении императорских помощников.
И на сей раз неподалеку от камина расположился за столиком непременный участник интимных бесед с дипломатами Дюрок, герцог де Фриуль и обер-гофмаршал двора, с худощавым и приветливым лицом, редким для ближайшего окружения Бонапарта. Галерея физиономий его любимцев — генералов и маршалов — не отличалась разнообразием. Почти все принадлежали к одному типу людей — храбрые, резкие, неглупые, с развитым чутьем и высокой степенью приспособляемости к обстоятельствам. Почти все прошли армейскую революционную школу, отбросив после термидора и брюмера малейший намек на идеализм, если таковой наличествовал раньше. О Мюрате упоминать нечего. Он не раз описан в русской литературе и слишком хорошо известен. Разумеется, он был намного умнее и разностороннее, чем его изобразил Лев Николаевич Толстой. Остальные менее знакомы широкой публике. Мрачный и вульгарный Даву. С характером увесистым, как молот. Ней, с яростными фанатичными глазами. Смелый и молниеносно принимающий решения. Замкнутый и будто всегда отсутствующий Бертье. Лукавый и свирепый Мармон. Массена, чья внешность выдавала прошлое лучше, чем полицейское досье. Рапп с кривым клювом хищной птицы. Лица открытые и вдохновенные, такие, как у маршала Ланна, попадались редко. Костистая фигура шотландского выходца Макдональда обращала на себя внимание раньше, чем его неподвижная физиономия. Груши, с вечно растерянной улыбкой на устах.
Им дышали в затылок корпусные командиры. Младший отряд, сражавшийся в революционной армии. Среди них попадались и те, кого лет пятнадцать назад называли санкюлотами и кто проложил себе путь шпагой. Да кого ни возьми — от Браге д’Илье с унтер-офицерскими усами — жесткой щеткой, из-за которых гризетки сходили с ума. И Бельяра, более похожего на нотариуса, до Эксельмана, чьи бакенбарды напоминали мужицкую бороду, и толстоморденького сонного Эрнуфа с вьющейся челкой на лбу — есть на что поглядеть! Есть чем полюбоваться! Русский офицерский корпус имел иной облик. Но нельзя не отдать французам должное — крепкие ребята! Крепкие орешки — сразу не расколешь!
Дюрок — не часто встречающийся экземпляр. Возвышенное выражение лица и не свойственная наполеоновским выкормышам интеллектуальность, интеллигентные манеры и мягкая сдержанность выделяли его из общей массы и привлекли внимание Наполеона, которого от обыкновенного капрала отличало одно качество — понимание, что божественный император великой и прекрасной Франции должен быть не только полководцем — гениальным и несравненным, то есть удачливым убийцей и обманщиком, но и покровителем изящных искусств, глубокомысленной науки, блестящей, славящей его литературы, театральных кулис, художника Давида, холуйских газетиров, промышленников и торговцев смертью, банкиров-кровососов, охотничьих собак, египетских пирамид, Лувра, Марсельской гавани, врачей, биржевиков, евреев, немецких протестантов, американских инсургентов и русских эмигрантов, которым наскучила холодная и унылая Россия.
Интеллигентность в post-революционной Франции была не в моде, впрочем, как и в революционной и дореволюционной. Да знала ли Франция той эпохи, что такое интеллигентность? Нет! Где уж ей! Занятая внутренними усобицами и внешними войнами, она огрубляла, а не смягчала души. Да здравствует Франция! Вперед! Вот и вся философия Бонапарта. Дюрок был человеком более содержательным. Его ограничивала и в конце концов сгубила, забрав сравнительно молодую сорокалетнюю жизнь в битве под Бауценом, непоколебимая вера в гений императора, которому мнилось, что он идет от победы к победе, а шел в действительности к позорному провалу всей своей политики и оглушительному поражению, даром уничтожив сотни тысяч молодых жизней. Преклонение перед чужими способностями свойственно интеллигентскому сознанию.
