Меж тем осень не медлила. И была она холодной и резкой. Листы на деревах как-то сразу поникли, пожелтели и стали опадать, точно подстреленные. С печальными кликами потянулись к югу журавлиные треугольники, стаи гусей, скворцов. С неба сыпалось невесть что: капли не капли, а какая-то влажная пыль. И только полевые травы все еще держались, хоть и поблекнув.
Наконец спустили на воду шлюп. Переяславский архиерей окропил его святой водой и прогугнил молитву во здравие и благополучие плавающих и путешествующих, над коими простерта благословляющая длань Николы Мирликийского, великого и славного Чудотворца на Руси.
— Сей шлюп словно элефантус рядом с козлом — с ботиком, — радовался Петр. Три косых паруса венчали его бегучий такелаж; Брант козырял морскими словечками, которые тотчас же застревали на языке у его молодого выученика.
Там, где шлюп сползал на воду, осталась глубокая борозда в прибрежном песке. Петр первым поднялся на борт новокрещенного судна. За ним потянулись все остальные — вся команда из восьми человек. Брант учил их обращению с парусами. Петр и тут был первым.
— Верхний косой парус управляется вот этим фалом, главный же форстаксель — шкотами, кливер опять же шкотами.
— Конская упряжь проще, — заметил Петр.
— Эх, Питер, ты же знаешь: парусная упряжь куда сложней, — возразил Франц Тиммерман, устроившийся на носу с астролябией: еще один голландец, смысливший в мореходстве, равно и в географии и других науках. Он выучил Петра землемерию с помощью астролябии, а теперь вот — брать расстояния на воде.
Погода удалась: небо было в белых барашках, время от времени выглядывало солнце, пасшее их и как будто не дававшее им сталкиваться. Дул ровный ветер — береговой, что было на руку.
Шлюп вел себя основательно, раздвигая воду крутыми боками далеко в стороны. Петр был в восторге. Он перебегал с носа на корму, потом хватался за снасти, и шлюп послушно повиновался его маневрам. Да, это были новые ощущения: иной размах, иной масштаб, иная перспектива. И молодой царь упивался всем этим.
Но воображение вело его дальше. Гукер все еще стоял на стапелях, вызревая для спуска на воду. Он был раза в два больше шлюпа, и его две мачты и бушприт несли на себе восемь парусов, при том не только кливеров и стакселей, но и триселей — в форме трапеции. Но Брант и Тиммерман в один голос уверяли Петра, что хоть гукер и велик, но пускаться на нем в открытое море рискованно.
— А здесь, на озере, ему тесно. И мне вместе с ним, — задорно произнес Петр. — Вот отпрошусь у матушки, и отправимся мы на Бело море, в Архангельск. Догляжу наконец, каково оно из себя — море, да заложу там верфь, только, само собою, много поболее этой.
В самом деле: шлюп достигал противоположного берега вдвое быстрей, нежели бот. А уж гукеру и вовсе будет тесно. Но однако испытать его надо.
Неожиданно на верфь пожаловала царица Наталья с многочисленной свитой. Она привезла письмо от жены Евдокии. Петр читал его с чувством непонятного раздражения, хотя оно было преисполнено нежности и томления:
«Здравствуй, свет мой, на множество лет! Просим милости, пожалуй, государь, буди к нам, не замешкав. А я при милости матушкиной жива. Женишка твоя Дунька челом бьет».
— Желает Дунька твоя пожаловать к тебе, сюда, и просит твоего на то изволения, — прибавила царица Наталья.
— Не будет моего изволения, — решительно отрезал Петр. — Да и тебе, матушка, не следовало сюда ехать. Чай, путь не близкий.
— Истомилося мое материнское сердце, Петруша, беспокойно мне без тебя, опасаюсь ежедень, не случилося ли чего с тобою.
— Да что ты, матушка, — и Петр обнял мать. — Что тут со мною может стрястись? Видишь, каковы суда, — , велики, надежны. Не то, что малый бот. Тесно мне здесь стало, — неожиданно признался он. — Съездил я на озеро Кубанское, да и оно не глянулось. Хочу, признаться, весною на море податься. Пустишь, матушка?
— Ой, что ты, что ты! — прямо-таки перепугалась царица. — Нешто здесь мало воды. Да ты погляди, какой простор! Берега не видать. Нет, Петруша, и не проси: сердце мое и так изболелось, когда тебя не вижу. Пожалей ты меня, сынок. Не езди ты на море. Там, сказывают, бури таковы, что любые корабли погубляют.
— Да нет, матушка. Там корабли во много раз больше этих. А в бурю кто ж выходит в море? Бурю пережидают на берегу.
— Тонут, сердце мое, тонут люди и на больших кораблях, — не сдавалась царица. Помилуй Бог, как опасно. Здесь вот вволю натешишься. Экой ты затейник несносный, и чего тебе дома-то не сидится. Вон братец твой, царь Иван, никуда не ездит дале Измайлова, Господу молитвы возносит, и Господь его милует. Намедни вот царица его Прасковья дочь ему принесла. Наконец-то разродилася, сердечная.
Петр слушал ее с каменным лицом. Было видно, что у него свое на уме. Наконец он сказал:
— Пусть будет по-твоему, матушка. Пока что я здесь, я тешусь, а вот море хотя бы повидать великая охота. Токмо повидать, какое оно, море. Пустишь?
Царица тяжело вздохнула.
— Ох ты, неугомонный. Ну разве что — повидать…
Глава седьмая
Колюч ёж — его не трожь
Лошадка быстра, а не уйдет от хвоста.
Либо с волками выть, либо съедену быть.
Замирился бы с турком, да царь не велит.
Видит кошка молоко, да в кувшине глубоко.
Народные присловья
Свидетели
…для подтверждения мира с поляки был держен совет в Палате, что с поляки ли мир подтвердить и аллианс противу татар учинить, или войну с поляки начать, а мир с татары, учинить? И о том было в Палате двух мнений противных, а имянно, царевна София и князь Голицын со своею партйей были той опинии (мнения), чтоб мир с поляки подтвердить и войну против Крыму начать, но другая партия бояр, как князь Петр Прозоровской, Федор Петров сын Салтыков и другая были того мнения, чтоб войну против поляки начать. И за несогласием тем продолжалось 6 месяцев. И, наконец, согласилися мир с поляки подтвердить и аллианс с ними против Крыму учинить…
И в 7195 (1687) году война противу крымцев деклярована, и бояре и воеводы с полками назначены, а именно: в большом полку шли воевода-аншеф — князь Василий Васильевич Голицын, а с ним товарищи бояре Алексей Семенович Шеин, Борис Петрович Шереметев, князь Василий Дмитриевич Долгорукой и протчие, как увидишь о том в Разрядной книге обстоятельней. И вся Москва и городы и все шляхетство было в том походе, что считалося с двести тысяч войск и с гетманом казацким…
И того лета войска маршировали степью и за поздним временем не могли дойти до Крыму и поворотилися безо всякого плода. И при повороте сделали город Самару в степи, впредь для пристани, и тут все снаряды тяжелые оставили.
Князь Борис Иванович Куракин. «Гистория…»
Отчего-то князь Василий Васильевич Голицын решил стать полководцем. «Велика ли, — думал он, — хитрость вести войска в поле. Ежели есть голова на плечах, то сего довольно». Голова же на плечах у него была, опять же власть ему вручена немалая, прямо сказать, не менее царской. Команду подавать он умел, храбрость свою пытал. К тому же вместе с ним шли в поход опытные воеводы вроде Шеина и Шереметева.
Вроде бы все просто: коли, руби, стреляй! Ура, наша берет! Татарва оборотилась и бежит. Ан в поле — две воли: кому Бог поможет. А еще сказано: войну хорошо слышать, да тяжело видеть.
Все оборотилось против него, предводителя войска: небо, земля, стихии. Время выбрал худое, поздно вывел рать, просчет следовал за просчетом, а он-то думал — невезуха.
И жары были несносны, и трава выгорела, и полки шли вразброд, и ропот нарастал… Словом, сплошная невезуха, Вот ежели в другой раз затеет поход, бока потрет да все рассчитает как следует быть, то уж тогда татарам не поздоровится. Завоюет ихнюю столицу — Бахчисарай, разобьет орду в пух и в прах, и уже оттоль не станет опасности христианскому люду.
Конечно, неловко, конечно, срамно, но что ж делать, коли все ополчилось против него. Невезенье может постигнуть всякого, будь он семи пядей во лбу, либо силы богатырской, все едино. Грех да беда у кого не живут?!
Так его и встретила царевна Софья. Этими словами. С радостью, но не с прежнею, великой, а просто с радостью. И князь Василий, как человек умный и тонкий, эту перемену почувствовал. И даже понял, отколе такая перемена. Был у царевны утешитель все эти месяцы, был. Третий в их тесном комплоте. И звался он Федор. Федор Шакловитый.
Был Федор думным дьяком, не слишком преуспевшим на своем поприще. Но высветился в Вознесенском, в те дни, когда схватили Хованских и вершили над ними суд да расправу. Там он и явил свою преданность царевне, прежде других вызвавшись подвести мятежников под топор. Высказывался рьяно, был решителен и смел. И Софье глянулся. Тем паче, что глядел на нее собачьими глазами, и светились в тех глазах преданность и желание.
