Дегранж был другом и всех эмигрантов, геройствовавших при русском дворе, горевших жаждой пасть на поле брани за чистоту и славу бурбонских лилий и мирно проживавших в России за счет щедрот русских монархов.
Дегранж уже давно следил своими блестящими глазами за этими двумя красавицами.
– Какая удивительная женщина эта княгиня Бахтеева, – проговорил он, обращаясь к своему соседу, старому эмигранту маркизу д'Арвильи.
– Да, она удивительно красива, – ответил маркиз.
– И, кроме того, какая душа, – тихо произнес аббат. – Страстное религиозное чувство, близкое к мистицизму, энергия и, я уверен, – добавил он, – она честолюбива. Да, несомненно, она честолюбива, – повторил он.
Его взгляд перенесся на Нарышкину.
Маркиз уловил этот взгляд и с легкой иронией сказал:
– Между тем как другая, несмотря на свою идеальную красоту, больше принадлежит земле, чем небу… Ей чужды высшие запросы духа…
Аббат кинул на д'Арвильи быстрый взгляд и ответил:
– Быть может. Насколько я вижу, в русском обществе сильно развито искание истинной веры… Оно не удовлетворено и алчет духовной пищи…
– Подкормите его, дорогой аббат, – насмешливо произнес д'Арвильи, – у вас, наверное, остались значительные запасы. Франция, кажется, уже сыта.
– Родник Божий неистощим, – серьезно ответил аббат, делая вид, что не замечает насмешки. – Мы видим только один путь спасенья. А скажите, маркиз, – резко переменил он разговор, – как здоровье вашего сына? Пишет ли он вам?
По бледному лицу д'Арвильи скользнула тень страдания. Его сын, единственный наследник гордого имени д'Арвильи, уже десять лет как стал под знамена Наполеона. Это был тяжелый удар для старика. «Я пойду по пути славы, указанной Бонапартом, – сказал при расставании сын. – Я – француз и мое место под знаменами Франции, а не в передних ее врагов».
Эти слова до сих пор жгли сердце маркиза. И хотя он не прерывал отношений с сыном, эта рана горела.
Аббат верно рассчитал удар. На одно мгновение погасшие глаза д'Арвильи вспыхнули, но он овладел собою и спокойно ответил:
– Для моего мальчика близится час расплаты за безумное увлечение мишурной славой… Близко время победы правды над ложью.
– Я не сомневаюсь в этом, – сухо ответил аббат, отходя от старого эмигранта и направляясь к группе, окружавшей Нарышкину и княгиню Бахтееву.
Старый князь занялся наиболее почетными гостями, такими как канцлер граф Николай Петрович Румянцев, тесть князя сенатор Буйносов, главнокомандующий Петербурга Сергей Кузьмич Вязмитинов, управляющий военным министерством князь Горчаков и другие. Граф Николай Петрович, впрочем, недолго пробыл на вечере. Его вообще стесняла его глухота, и, кроме того, он действительно был завален делами и ежечасно ожидал от Аракчеева какого‑либо экстренного распоряжения. Он вскоре уехал, а для Горчакова, Вязмитинова и Буйносова князь устроил карты.
По случаю траура при дворе официально балов с танцами в придворных кругах не давалось, устраивались просто вечера, но на них молодежь всегда танцевала. Так и теперь, хотя князь и звал не на бал, а на простой вечер, тем не менее дамы приехали одетые, как на бал.
На хорах большой белой залы музыканты уже настраивали свои инструменты, а молодые люди спешили приглашать дам.
Не прошло и получаса, как в зале закружились многочисленные пары.
Левон так отвык от подобного зрелища и так танцы не вязались ни с его настроением, ни с его мыслями, что вид танцующих людей казался ему дик и странен. Его сердце сжималось от неопределенной боли, словно от обиды. Он стоял у колонны, скрестив руки, и мысль его невольно переносилась к ужасным картинам недавнего прошлого, к кровавым полям битв, к пылающей России, к нищете и запустению, виденным им теперь, и потом обращалась к близкому будущему. К этим мрачным мыслям примешивалась и ревнивая тоска… Нарышкина и Ирина соперничали в первенстве. Они не имели почти ни минуты отдыха, переходя из обьятий в объятия.
– А что же ты не танцуешь? – услышал он за собой голос дяди.
Он быстро обернулся.
– Я отвык, дядя, – с улыбкой ответил он.
– Рано, – рассмеялся старый князь. – Если бы это был настоящий бал, я бы сам тряхнул стариной. Но я рад, – продолжал он, – что устроил вечер. Смотри, как оживлена Ирина. Да, – задумчиво закончил он, – какая великая сила – молодость…
Он грустно вздохнул.
В эту минуту его заметила Ирина и, пользуясь минутой свободы, проскользнула к нему. Он ласково улыбнулся ей.
– Что, устала?
– Очень, – ответила она, – я бы хотела отдохнуть незаметно…
– Так Левон проводит тебя в твою гостиную, там, наверное, никто не потревожит тебя. Видишь, как все заняты, – сказал Никита Арсеньевич.
– Но я не хочу лишать князя удовольствия, – холодно сказала княгиня.
– Я не танцую и сам рад бы уйти от шума, – поспешно отозвался Левон.
– Ну, вот и отлично, – произнес старый князь, – а я пойду к старикам.
Левон подал руку княгине.
Действительно, в маленькой гостиной Ирины было пусто. Это не была одна из парадных комнат, открытых для гостей. Но все же гостиная, куда Ирина приглашала дам отдыхать, была убрана по – праздничному и походила на маленький сад.
Княгиня устало опустилась на низенький диванчик. На ее лице не осталось ни признака недавнего оживления. Щеки побледнели, глаза угасли. Она рассеянно играла точеным веером из слоновой кости, украшенным редкими кружевами.
– Я, может быть, лишний, – начал Левон, не садясь. – Но все же я рад случаю видеть вас наедине.
Княгиня молчала.
– Быть может, это наше последнее свидание в жизни, – дрожащим голосом продолжал он. – Я завтра уезжаю. На войне жизнь и смерть – дело случая. Кто знает, вернусь ли я.
Она нервно закрыла тонкий веер и молчала.
На энергичном лице Левона отразилось страдание.
– Вы молчите – пусть так, – продолжал он, – я много страдал в последние дни… после этого… И вы не откажете мне в утешении, которое ничего не стоит для вас и бесконечно дорого для меня…
Его голос прерывался.
– Что я могу сделать для вас? – с усилием произнесла она. – У нищего не просят хлеба.
– О, только слово, одно только слово, – воскликнул Левон, – и вы снимете с души моей тяжелое бремя… мучительных сомнений… Вы дадите мне последнее счастье унести в душе ваш образ чистым и незапятнанным…
Она напряженно смотрела на него.
– Я не понимаю вас, – глухо сказала она, – чего вы хотите от меня и какое мне дело до того, каким вы унесете мой» образ», как выразились вы?..
– О, не говорите, не говорите так, – умоляющим голосом начал Левон, – это мое последнее, мое единственное счастье… После недолгих минут доверия вы изменились, вы опять смотрите на меня, как на врага… Что с вами? И что сделал я? Вы не хотите говорить со мной, вас не узнать… Скажите же мне, Ирина, моя дорогая сестра, как в счастливые минуты вы позволили мне называть вас, – скажите… Я все перенесу… Скажите, вы все тогда сказали? – почти шепотом произнес он, низко наклоняясь к ее лицу. – Вы ничего не утаили?.. Быть может, я должен убить вашего» пророка»? – дрожащим голосом, с искаженным от муки и ярости лицом закончил он.
Несколько мгновений она смотрела на него удивленно расширенными глазами и вдруг, мгновенно вспыхнув, вскочила и выпрямилась во весь рост. Тонкий веер хрустнул в ее руках, и его жалкие обломки упали на мягкий ковер.
Левон невольно отшатнулся.
– И вы смели, и вы могли подумать, – задыхающимся голосом начала она. – О Боже! Вы решились подумать, что я!.. Да разве я, я, – сжимая с силой на груди руки, продолжала она, – разве я могла бы это пережить? Разве я могла бы после этого взглянуть в чужие глаза, на небо, на солнце и живой встретить зарю той ночи? Да говорите же! – она топнула ногой. – Как смели вы!..
Она вдруг стихла, закрыла лицо руками и со стоном и рыданием опустилась на диван…
Левон, ошеломленный, молчал. Но потом, мало – помалу, чувство неизмеримой радости наполнило его душу.
– Ирина, – воскликнул он, бросаясь к ней.
Она быстро встала. Лицо ее было бледно, глаза сухи, губы плотно сжаты.
– Уйдите прочь, – резко сказала она, – это Божье проклятие! Оставьте меня! Уезжайте! Живите или умирайте! Наслаждайтесь жизнью или страдайте! Вы мне чужой!
И, подобрав длинный шлейф своего платья, она твердой походкой направилась к двери, не оборачиваясь.
– Ирина! – крикнул Левон, и в этом крике было столько безнадежности, столько отчаяния, как будто погибающий брат звал на помощь.
Ирина остановилась, обернулась.
Она сама испугалась выражения лица Левона.
– Ирина, – продолжал он, не двигаясь с места, – вы уйдете сейчас, и этот порог будет для меня порогом вечности. Не торопитесь произносить мой приговор.
