Лишь после того, как знатный руанец со своей свитой покинули наконец корабль, предварительно потребовав хотя и дружелюбно, но весьма и весьма настойчиво, чтобы путешественники оказали им честь посещением их города и храма, рав Эльбаз шепнул Бен-Атару, что он взял на себя смелость записать его вторую жену как сестру первой, а не как хозяйскую супругу, чтобы таким способом предотвратить лишние пересуды среди набожных христиан, которых приближающийся тысячный год к тому же располагал к особому благочестию. Поначалу Бен-Атар был потрясен. Разве это не отказ или даже прямая измена той цели, ради которой было задумано всё их путешествие? Оценив, однако, по здравом размышлении, расчетливую осторожность рава, он вынужден был заодно признать, что у него нет никаких оснований отчаиваться в Эльбазе: если море и превратило севильского мудреца в мечтательного поэта, то суша, судя по этой его хитроумной предусмотрительности, быстро вернет ему прежний разум.
И вот так, обзаведясь вымышленным религиозным и столь же вымышленным личным статусом, специально предназначенными для посещения христианского города, а главное — для участия в богослужении чуждой веры, двенадцать пассажиров и моряков сошли на берег, оставив с компаньоном Абу-Лутфи для охраны судна лишь одного из матросов. Ибо капитан Абд эль-Шафи, заботясь о безопасности своих пассажиров, вознамерившихся утаить от руанцев свою истинную веру, настоял на том, что будет лично сопровождать евреев на берегу и даже подкрепит их маскарад, добавив к ним пятерых своих исмаилитских матросов. Решено было взять с собой также и черного раба, чтобы не сбежал в их отсутствие на сушу, к которой так и рвалась его дикая душа. Содрав с молодого невольника те жалкие тряпки, которыми он обычно прикрывал свою мрачную наготу, его завернули в широкую накидку, на белом фоне которой еще резче выделялась угрюмая чернота его рук, лица и ступней.
Поначалу, ступив на устойчивые, неподвижные камни руанской мостовой после стольких дней, проведенных на качающейся корабельной палубе, магрибские путники ощутили легкое головокружение и старались держаться поближе друг к другу, чтобы заодно хоть отчасти избавиться от страха, вызванного непрестанным колокольным звоном, который издали, с палубы корабля, казался им приветливым и дружелюбным, а здесь, на узких улочках города, сотрясал пасмурный воздух настойчивой и требовательной угрозой. А улицы Руана и впрямь оказались очень узкими и к тому же весьма запутанными, да и жилища горожан выглядели какими-то маленькими и жалкими. Особенно удивил магрибцев унылый серый камень этих домов, нигде не украшенный ни резьбой, ни побелкой, и им показалось странным, что эти каменные закоулки начисто лишены оживляющего присутствия каких-нибудь цветов или хотя бы декоративных деревьев. Лишь изредка взгляд задерживался на какой-нибудь тяжелой, темной деревянной балке, укрепленной над дверным входом, видимо, с целью добавить скупую роскошь бедному строению.
К этому времени большинство руанцев уже собрались на утреннюю молитву, и потому путники, шедшие без провожатого, вскоре заблудились на пустынных улицах, но, к счастью, какой-то местный парень, вначале застывший как вкопанный при виде чужеземцев, быстро пришел в себя и бросился сломя голову в церковь, чтобы сообщить о приходе гостей. Тут же были высланы двое монахов, которые радушно встретили новоприбывших, поспешив заверить их, на прозрачной и ясной латыни, что участие столь почтенных иноверцев в воскресном христианском богослужении, несомненно, приумножит славу и радость Христову, а затем проводили путешественников к храму и распахнули перед ними большие тяжелые двери.
По сравнению со знакомыми путникам просторными мечетями Юга, с их мягкими низкими диванчиками у стен и бегущим по стенам синим орнаментом, мрачный и суровый руанский храм выглядел тесным и угрюмым. В воздухе стоял кисловато-сладкий запах ладана, к которому примешивался острый запах пота, потому что даже в этот летний день молящиеся были одеты в темные, облегающие наряды. Обе еврейки остановились было на мгновенье у входа, да поздно — все взгляды уже повернулись в их сторону, и молебен был прерван прокатившимся по залу шепотом удивления, когда в проходе между рядами медленными легкими волнами заколыхались цветные накидки магрибских женщин И широкие складки исмаилитских мужских шароваров. Живое и яркое многоцветие восточных шелковых тканей, к тому же приумноженное видом африканского язычника в наброшенной на черное тело белой накидке, не могли не породить у собравшихся в храме впечатление, будто вот провозвещённое свершилось и изображенные на храмовых стенах очевидцы и свидетели жизни Иешуа воистину воскресли, спустились на землю и проходят среди тех, кто поклоняется этому Иешуа! И уже тогда, в этом темном и унылом храме, рав Эльбаз впервые приметил, какой острый интерес вызывают у этих франков женщины, особенно такие непривычные и яркие, как жены Бен-Атара, истинные восточные красавицы, о которых сразу и не скажешь, для чего в действительности предназначены их тончайшие, цветистые и надушенные головные накидки — то ли в самом деле охранять скромность своих владелиц, то ли, напротив, придавать им еще большую соблазнительность.
Но вот наконец вошедшие расположились на указанных монахами боковых скамьях, и невидимый снизу хор открыл долгожданный молебен удивительно мягким песнопением в сопровождении какого-то незнакомого музыкального инструмента. Магрибцы подняли головы в поисках источника столь странных для них мужских голосов и непривычных музыкальных звуков, словно вдруг впервые осознав, что даже этот угрюмый христианский храм, несмотря на всю его сумрачную простоту, тоже может быть средоточием искусно-изощренного артистического действа, в котором взлетающие ввысь звуки бесхитростного и монотонного хорала так поразительно гармонируют с суровыми ликами удлиненных, вытянутых к небу фигур, с глубокой, вековечной грустью взирающих на верующих с храмовых стен. А под звуки этого хорала пышно наряженный священник, стоя спиной к молящимся, принялся раз за разом опускаться на колени перед алтарем, затем подниматься, звонить в маленький колокольчик, снова вставать на колени и снова подниматься и звонить.
Вот, и у этого тоже есть колокольчик, думал черный раб, с умилением глядя на священника, который меж тем завершил наконец свои нескончаемые коленопреклонения, снял с плеч тяжелую позолоченную мантию и поднялся на небольшое возвышение, чтобы обратиться к пастве. Он говорил на латыни, но едва замечал, что собравшимся трудно понять его мысль, тотчас вставлял слово-другое на местном наречии, и тогда люди вздыхали от наслаждения, вызванного неожиданно прояснившимся им смыслом. Все это время рав Эльбаз пытался следить за проповедью, чтобы понять, не содержит ли она предостережений или угроз в адрес чужестранцев, в молчании сидящих на отведенных им скамьях. Впрочем, сидели не все, ибо черный язычник, в очередном приступе своего идолопоклонства, тоже вдруг опустился на колени и обратил исступленный взор к позолоченной деревянной статуе человека, крыльями раскинувшего длинные руки над алтарем. Это неожиданное, но на христианский взгляд вполне естественное коленопреклонение явно растрогало руанского священника, и хоть он и не решился, видимо, считаясь с чувствами гостей, громогласно истолковать его как знак с небес и образец поведения для всех остальных путешественников, но удовлетворенно улыбнулся, потер ладони и стал возглашать специальное благословение в честь уважаемых заморских гостей, почему-то называя их при этом в каждой следующей своей фразе на какой-нибудь иной, особенный лад: то «африканцами и арабами», то «мусульманами, магометанами и исмаилитами», то «южанами, цветными и черными», то «моряками, торговцами и путешественниками», а иногда и «чужестранными паломниками и иноверцами», — и так долго и упорно умножая все эти названия и прозвища, что молящимся могло уже, наверно, показаться, что в их храм заявились не просто двенадцать уставших от долгого путешествия мореплавателей, а полномочные посланники чуть ли не всех народов мира.
Затем в большом зале за алтарем был устроен специальный прием в честь заморских гостей, где монахи угостили их небольшими ломтиками какого-то странного, очень тонко выпеченного и совершенно замечательного на вкус хлеба. Когда, однако, хозяева стаж настаивать также на глотке вина, поданного в больших бокалах, Бен-Атар и рав Эльбаз поспешили их остановить. Пророк запретил нам пить вино, объяснили они, тайком подавая Абд эль-Шафи и его людям настойчивый знак тоже отставить свои бокалы. И тогда в зал был призван высокий, во всем черном, монах, который, как вскоре выяснилось, многие годы бродил под видом паломника в странах ислама и даже научился там немного говорить по-арабски. И хотя его арабский оказался чрезвычайно скудным и до того странным, что даже рав Эльбаз с трудом понимал его до конца, паломник этот потребовал, чтобы ему было дозволено поговорить напрямую не только с равом, но также с обеими женщинами, и с капитаном Абд эль-Шафи, и даже с его матросами, которые до сих пор со страху не решались заговорить сами, но сейчас, в этом зале, впервые оказавшись на равных со всеми остальными, внезапно обнаружили свои подлинные и весьма разные лица, доселе, все долгие восемь недель пути, совершенно неотличимые друг от друга среди путаницы снастей и веревок. Паломник поинтересовался, пришлось ли иноверцам по сердцу христианское богослужение. Но тщетно пытался рав Эльбаз ответить ему сразу за всех — паломник упрямо требовал отдельного ответа от каждого. И тут выяснилось, что моряков-исмаилитов более всего поразил и взволновал колокольный звон. В наших мечетях нет колоколов, подытожил Абд эль-Шафи мнение истинных мусульман, но теперь, когда мы, с помощью Аллаха, вернемся в земли кордовских халифов, то непременно предложим, чтобы призывы муэдзинов тоже сопровождались колокольным звоном. Услышав этот ответ, паломник в черном хитровато улыбнулся. Он-то тоже уверен, что колокольный звон поможет им привести верующих к молитве, но только к молитве в честь кого? — вопросил он, обращаясь к капитану. В честь этого вашего Магомета? Да, он, конечно, важная персона и большой пророк, уж раз ему даровано было увидеть ангела Божьего вблизи, но ведь он как-никак давно уже умер, меж тем как здесь, у нас, колокола призывают молиться Тому, Кто никогда не умрет и вечно пребывает в лоне Отца Своего. Да, как сын с отцом. Уважаемые гости прибыли из своего далека в самый подходящий момент, чтобы познать Его, ибо неслыханная удача привела их сюда как раз в год Его тысячелетия, когда Ему предстоит спасти всех людей от земных страданий. А мы-то думали, что евреи давно его убили! — вырвалось вдруг у Абд эль-Шафи. Потрясенные Бен-Атар и рав Эльбаз так и застыли, но черный паломник лишь безмятежно улыбнулся. Да разве можно убить Сына Божьего, чья смерть не может представиться даже самому злобному воображению? Нет, именно потому христиане и решили оставить проклятых евреев в их нынешнем низком состоянии, дабы в конце времен те сами смогли убедиться в своем злобном невежестве и засвидетельствовать Его бессмертие.
