- Я написал, что это очень отважные воины, неплохие всадники, совершенная пехота, особенно способны они к защите и взятию крепостей.
- Placet[10], - сказал я.
- Я написал также, что у запорожцев ныне есть очень способный полководец Хмельницкий, которого уважают при дворе.
- Displace![11], - промолвил я. - Что-то мне не приходилось слышать о таком полководце Хмельницком? Кто это сказал?
- Это сказал я. А послы говорят только то, что хорошо знают.
Граф изо всех сил стал уговаривать меня, чтобы я поверил в существование этого полководца, намекая весьма прозрачно, что даже Франция могла бы достойно оценить такие способности.
- Франция далеко, - заметил я на эти слова.
- Пан Хмельницкий боится расстояний?
- Говорим не о расстояниях, а о достоинствах. Человек должен заслуживать их у себя дома.
Мне уже становилось теперь ясным, ради чего затеяно было мое пребывание в Варшаве. Кто-то (не сам ли король?) решил продать силу казацкую во Францию, то ли для того чтобы наладить более прочные связи с французской короной, то ли для удаления с Украины всех зачинщиков, представителей "мятежного плебса", который не давал шляхте спокойно спать, держал шляхту в постоянном напряжении. Реестровиков король не может посылать за пределы Польши, ибо этому воспротивится сейм, стало быть, речь идет о Запорожье, о всех беглых, о всех людях вне закона, безродных и бесправных, собственно, и не существующих. Спровадить их куда-нибудь, чтобы вельможное панство могло и дальше наслаждаться золотым покоем, которым оно наслаждается после 38-го года. Меня же хотели, как когда-то Грицка Черного, пустить в те камыши и лозы, чтобы созвал охочих и вел куда-то к черту в зубы. Но Грицка Черного, который пытался вербовать запорожцев на войну против шведов, казаки потихоньку убрали, а сами выступили против панства с Тарасом Федоровичем и хорошенько намяли бока гетману Конецпольскому под Корсунем. Стать еще и мне Грицком Черным, чтобы хлопцы малость попугали панов? Много уже раз пугали, а испугать как следует так и не сумели. Все жертвы были напрасными, такими они будут и дальше. А может, и в самом деле согласиться с хитрыми уговорами графа де Брежи и вытащить этих казачин из камышей, показать их миру, пускай удивится, замрет от восторга, а потом и содрогнется?
- А можно ли во Франции хотя бы вдоволь наесться? - в шутку спросил я графа. - Там ведь нет ни борща, ни саламахи.
Граф смеялся. Он уже видел меня с запорожцами на полях битвы, уже радовался достигнутому, а тут я неожиданно вылил на него ушат холодной воды, заявив, что не могу быть ни во Франции, ни где бы то ни было еще, а только у себя дома, на своем хуторе, где меня ждет все растущее и ползающее. Не добавил о серых глазах, ибо пугался самой мысли о них, да и не было у меня уверенности, что в самом деле это дитя ждет меня и как отца, и как рыцаря из победного похода. А какие же мои победы?
А может, мне не отказываться от искушений и обещаний льстивого посла? Ведь я готовился к чему-то, чего-то ждал, сидя терпеливо у подножия трона, так, будто не имел ничего за душой, имел только пропасть, и пустоту, и тьму беззвездную, а наполненность мог получить лишь из рук ясновельможных повелителей мира. Может, я и наполнился бы чем-то там, да не стоял бы под звездой, ведь только она над расцветшей грушей в Субботове - и все тайны, все упования, все отчаяние, все счастье и все несчастья мои обитают там, но все равно душа моя устремляется туда, потому что даже открытые настежь райские врата не смогли бы родить и пробудить во мне того блаженства, которое вызывает простое воспоминание. Принужденный жестокой жизнью к суровым делам, которые неминуемо огрубляют душу, я стремился спасать ее от отупения и измельчания в воспоминаниях. А кто же щедрее дарит на этом свете воспоминания, чем те женщины, которых мы любим, любили или будем любить когда-нибудь хотя бы в мечтах?
Так я пришел в восторг от обещаний французского посла, а потом отверг их, и снова пришел в восторг, и снова отверг.
Собственно, граф де Брежи прибыл в Варшаву не для переговоров с таинственными казаками, а для того чтобы выразить соболезнование королю Владиславу по поводу смерти королевы Цецилии Ренаты, что посол и выполнил с сугубо галльским красноречием, которому позавидовал даже сам польский златоуст Ежи Оссолинский, а потом, закончив с печалью, начал песню свадебную, уговаривая польского владетеля жениться на избраннице из Франции, положить конец родственным связям с австрийским и немецким домами. Анна Австрийская, регентша малолетнего короля Франции Людовика XVI, предлагала Владиславу на выбор сразу пять высокородных невест: семнадцатилетнюю Анну-Марию-Людвику, дочь дяди Людовика XVI Гастона Орлеанского, принцессу де Монпансье, именуемую Ля Гран Мадемуазель; тридцатитрехлетнюю Людвику Марию, дочь Карла I Гонзаги, принцессу де Неврскую; двадцатидевятилетнюю Марию де Лоррен, дочь Карла де Гиза и Генриэтты де Монпансье; двадцатипятилетнюю Анну-Женовефу, принцессу де Лонжевиль, сестру Людовика Великого Конде; и, наконец, Марию, дочь Карла де Конде и Анны де Монтофи.
Подружиться с Францией, учитывая ее силу и влияние в Европе, для короля, над которым нависали угрозы отовсюду, было бы спасением и избавлением, однако Владислав не забыл о надлежащем его сану уважении и монаршем гоноре и отправил посла без каких-либо обещаний. Сказано было графу де Брежи, что если король и решит вторично жениться, то попросит королеву-регентшу Франции, чтобы оказала ему содействие в его притязаниях на шведскую корону, на которую имел наследственное право еще по своему отцу Зигмунду, урожденному Ваза, и выведала у шведов, не захотели ли бы они сочетать Владислава с королевой шведской Христиной, иначе никаких переговоров о мире между Польшей и Швецией быть не может. Что же касается французских нареченных, то король не может выразить свою волю, потому что посол не привез портретов (австрийцы же прислали шестнадцать на выбор), кроме того, ничего не было сказано о пользе от такого брака для королевства Польского. Все это посол должен был передать в Париже и возвратиться весной, чтобы успеть до начала следующего сейма, на котором, если сенат позволит королю взять новую жену, будет утверждено это намерение и можно будет слышать голоса, что король делает это из любви к отчизне.
Так граф де Брежи отбыл в свою далекую столицу, не везя ничего определенного ни от короля, ни от "полководца" Хмельницкого, и я тоже начал было собираться в дорогу домой - и вдруг был приглашен к коронному канцлеру Оссолинскому, но приглашен не в служебном порядке, а тайно, ночью, в собственный дворец первого после короля человека в государстве.
Оссолинский принял меня в своем домашнем кабинете при одной свече, но на столе было хорошее вино и холодная дичь из литовских лесов, и глаза его в полумраке светились умом и, если так можно сказать, доброжелательностью, хотя от такого плута вряд ли следовало ожидать чего-нибудь подобного.
Мы поздоровались, называя друг друга просто по фамилии, слишком уж отличалось наше общественное положение и звания наши точно так же. Мои растрепанные, печально обвисшие усы никак не гармонировали с закрученными светлыми усиками пана канцлера коронного и его выхоленной, расчесанной так, что золотился каждый волосок в ней, бороды, но это мало меня беспокоило, я без церемоний принял приглашение Оссолинского сесть напротив него за столик, не отказался и выпить, и закусить как следует, а потом молча посмотрел на хозяина, ожидая потоков его обычного красноречия.
Невольно вспомнился мне шляхтич Низдиковский из маетностей Киселя. Что-то было в нем от Оссолинского. Такой же прилизанный до прозрачности, просветленный взгляд, доброжелательность во всем обхождении, а рядом сажают на кол человека, и это нисколько не отражается на поведении шляхтича, ибо, как говорит пан возный Коструба: не всовывай пальцы между дверей.
Оссолинский добродушно морщил свой большой нос, будто хотел сказать: "Пан ждет от меня красноречия? Пан его получит!" Из него всегда текли словеса, как из отверстия в бочке. Когда после элекции Владислава поехал послом к папе римскому, то к нему начал пробиваться какой-то итальянец, передавший через слуг, что возьмет всего лишь сто золотых, чтобы научить их пана необходимому красноречию. Оссолинский велел ответить, что он даст наглецу двести золотых, лишь бы тот его послушал и понял, что такое настоящее искусство произносить речи. Папу Урбана зачаровал тогда так, что тот присвоил ему княжеский титул. Вскоре получил такой же титул и от императора Фердинанда. А был к тому времени всего лишь подскарбием коронным. Своими высокими титулами, правда, не воспользовался, потому что сеймовыми конституциями 38-го и 41-го годов во имя сохранения вольностей шляхты было строжайше воспрещено употреблять какие-либо титулы, кроме тех, которые приняты в унии, зато сумел пан Ежи так склонить к себе короля, что тот очень скоро сделал его подканцлером, а потом и канцлером великим коронным, во всем доверился ему, Оссолинский обрастал славой, а еще больше - богатствами, и когда выдавал замуж свою дочь Анну Терезу за сына воеводы сераджского Зигмунда Денгофа, то свадьба эта была едва ли не самой богатой за все сто лет. На ней присутствовал король, все города польские, все воеводства, все вельможи изощрялись в изобретательности и щедрости, так что подарков молодым было навезено на сто пятьдесят тысяч золотых.
