— Да как же иначе! — искренне удивилась Настя. — Так и надобно.
Ольга доверчиво прижалась к ней.
…Месяц за месяцем пробивался Кулотка к дому, снова терпя лишения и невзгоды. Чем ближе к Новгороду, тем старательнее обходил он людные места, зная, что всюду рыщут наймиты Незды и Милонега: подпоив добытчиков, ограбляют их.
Но вот наступил и долгожданный день встречи с любимым городом!
Кулотка вошел в него в тот час, когда голь стекалась на Торговую сторону. Вместе со всеми побежал и он на площадь. Круглоликие близнецы Прокша и Павша встретили его радостными возгласами:
— Здоров, Кулотка!
— Вовремя подоспел!
Они рассматривали его, словно не верили своим глазам:
— Ты чо такой бурый да тощий?
— А Тимофея нашего бросили в поруб на владычном дворе!
— За что? Когда? — рванулся Кулотка.
— За правду!
— Сегодня схватили…
Кулотка забыл обо всем на свете: о том, что мечтал переступить порог отчего дома, обнять отца с матерью, тотчас повидать Настасью, о том, что у него драгоценные шкурки за плечами, что устал. Тимофей попал в беду, и его надо было выручать.
И Кулотка закричал во всю силу легких:
— Братаны! Пробьемся к порубу! Выручим Тимофея!
— Пробьемся! Выручим! — с готовностью подхватили десятки голосов.
— Какой Тимофей-то? — на бегу, туже подтягивая веревку на рваном кожухе, спрашивал возчик Гостята у гончара с Рогатинской улицы.
— Да с Холопьей… Наш грамотник!
— Поддай! — закричал Гостята, словно только и ждал этого ответа, и побежал еще быстрее.
Владыка медленно поднял на Тимофея глаза. Черные зрачки их были остры.
Изможденный, с еще более ввалившимися щеками, Тимофей стоял перед ним уже более получаса, сжав губы и только поглядывая исподлобья, когда владыка предлагал покаяться, рассказать о единомышленниках, дать клятву не писать более так, как писал.
— Смири гордыню, — глухо увещевал владыка, не отводя сурового взгляда от лица Тимофея, — повинись — и избегнешь огня будущего…
Дедята Нечистый раздувал горн в углу избы, накалял невиданной формы плотно сжимающиеся клещи. Шум за стенами избы становился все громче, походил на рокот Волхова. Откуда-то из-под пола раздавались приглушенные стоны.
«Все едино не повредить вам душу мою, писать стану одну правду! — мысленно давал клятву Тимофей. — Правду не выжжешь огнем, не устрашишь пыткой… Пальцы отрубите — зубами писать стану, кровью из ран! Что за птица без крыл, рыба без плавников! И если дан мне природой голос, как не петь правдивую песню?»
— Поклянись! Ты млад, и я прощу, сделаю соборным летописцем, — вкрадывался в душу голос владыки.
Тимофей метнул на него хмурый взгляд: «Хочешь посадить в золотую клетку и заставить каркать по-вороньи?»
Стенания под полом стали явственней. «Ради господа… помилуй мя… ради господа…» — слышалось оттуда.
Тимофей впервые разжал губы:
— Одну правду писать буду!
Владыка резко поднялся, лицо его покрылось пятнами, в уголках губ выступила пена. Не сдерживая более себя, закричал:
— Знаю твою правду, ехидново исчадье! — И тихо, словно нанося припасенный удар, произнес, подаваясь всем телом к Тимофею: — Дьяволица… твоя Ольга спуталась с Лаврентием… Что скажешь, правдивец?
Тимофей, отпрянув, задрожал от гнева; сжимая кулаки, закричал:
— Лжа! Навет! Безгрешна она! Не переломить вам душу мою! Буду правду писать, как прежде! Лжа!
Лицо Митрофана сделалось серым, нестерпимо острые зрачки жгли Тимофея.
— Не писать тебе боле вовсе! — протолкнул Митрофан сквозь стиснутые зубы и, выйдя из-за стола, тихо приказал Дедяте: — Обезручь! — Быстрым шагом пересек избу, скрылся за дверью.
…На Торговой площади люд кричал, видя, как собираются недруги на Софийской стороне:
— Мост разломать!
— Взять их на щит!
— Душат гладом! На щит!
— Хлеб сеем, а мякину жуем.
— Продают нас за ногату!
Костлявый новгородец — должник, которого недавно на глазах Тимофея тащили к боярину, — взобравшись на бочку, рывком разодрал на себе рубаху, показывая исполосованную, впалую грудь, кричал:
— Понатерпелись, буде!
— Буде! — свирепо сверкнул огромными очами обросший темной щетиной Игнат Лихой. — Кузнец Авраам — наш посадник! Мы — Новгород — избираем!
— Авраама! — подхватили тысячи голосов. — Новгород избирает!
Кузнеца подняли, передавая из рук в руки, поставили на помост. Авраам обвел площадь затуманенными от волнения глазами. «Не подведу ни в чем, послужу, как совесть прикажет», — обещали они.
Авраам низко поклонился, зычно сказал:
— Благодарю на чести, Господин Великий Новгород!
Потом выпрямился. Подняв над головой меч, крикнул, сбегая со ступени:
— Вперед! На мост!
За ним ринулись все, кто был на площади.
И на Софийской стороне, увидя эту движущуюся толпу, рванулись к мосту, словно желая первыми перебежать его.
Они сшиблись посредине, как две волны.
Летели камни и гири, били по головам молоты и топоры, вгрызались в самую гущу мечи и рогатины. Крики, стоны, вопли, лязг оружия разнеслись далеко по городу. Рваные снежные тучи, обагренные лучами заходящего солнца, повисли над мостом, казалось, окропляли его кровью.
То одна, то другая волна наступала и отступала. Боярские жены, подхватив добро и детей, прятались в подвалы — тряслась в страхе Прусская улица!
Сеча шла не только на мосту, но и под ним, на уже ненадежном волховском льду, на берегу под стенами Детинца.
То и дело с моста падали сброшенные тела, пробивая лед, шли ко дну. Игнат Лихой, падая, зацепился армяком за выступ сваи, повис надо льдом. Милонег, крякнув, всадил в его спину меч. Иные, сброшенные с моста, придя в себя, снова лезли по сваям вверх, в гущу драки.
Кулотка, взяв обеими руками свинцовую булаву, отнятую у боярского сына Нестряты, крушил ею направо и налево. Лицо его, опаленное северным снегом, обрамленное густой курчавой бородкой, казалось бронзовым. В пылу сражения он не почувствовал, как чей-то меч случайно срезал у него на спине мешок со шкурками и они полетели под ноги дерущихся. Наоборот, ощутив неожиданное облегчение, Кулотка с еще более веселой яростью прокладывал себе путь.
Торговая сторона явно теснила Софийскую. И тогда вдруг, словно какой-то успокоительный ветер прошел по мосту, руки, поднятые для удара, стали опускаться, свершая крестное знамение.
— Владыка, владыка! — пронеслось в толпе.
Он спустился с Епископской улицы и, не торопясь, шел посредине моста. Впереди архимандрит и игумен несли чудный крест и образ святой Софии — белого крылатого ангела под сияющей звездой. Они подносили крест и образ к губам остывающих от битвы воев и шествовали дальше.
— Дети мои! — говорил владыка, умиротворяюще поднимая десницу. — Не соступайтесь на бой! Примиритесь! Господь против кровопролития…
— Не верьте ему! — раздался одинокий голос Авраама и замер, будто повис в воздухе.
Привычная сила повиновения была столь велика, что враждующие волны отхлынули друг от друга.
И в это время в тыл черни ударил владычный полк. Он появился с развернутым знаменем, как на поле боя, обрушился всей силой своей на чернь. В первое мгновение она растерялась, заметалась меж двух стен. Но замешательство продолжалось недолго. Измена удесятерила силы. Все руша на своем пути, восставший люд стал еще упорнее пробиваться через мост, к владыке. Защищенный стеной воев, Митрофан уже успел возвратиться на Софийскую сторону и, стоя у Пречистенских въездных ворот Детинца, возле вековой сосны, наблюдал за продолжением боя, всем видом своим показывая, что бессилен как-либо унять враждующих и то, что произошло, от него не зависит.
Но вот он встревожился, лицо его побледнело: на владычный полк напали свежие силы мятежников, теперь полк дрогнул и побежал.
А по мосту упорно пробивались все ближе и ближе к владыке Авраам, Кулотка, Прокша и Павша. Распаленный Кулотка показался владыке самим сатаной.
Митрофан услышал его крик: «Ждешь, кроволитец?!» — и, подхватив ризу, старчески перебирая тонкими ногами, засеменил к открытым дверям Софийского собора.
…На Волхове меж льдин плавали трупы. Черные волны жадно заглатывали их.
Покрывая голосом шум сражения, кричал Кулотка:
— Нажми, голота, руби змеюк! Чай, не блох чесать! Нажми!
Дедята Нечистый подошел вплотную к Тимофею, держа в руках раскаленные клещи. Тимофей невольно отступил.
— И не таких укорачивали, — упершись единственным, свирепым оком в Тимофея, прохрипел Дедята и вдруг схватил его клещами за кисть правой руки.
Раздался хруст расплющенных пальцев, нечеловеческий крик, запахло паленым мясом.
Тимофей побледнел и, потеряв сознание, рухнул на земляной пол.
