Сцена, что и говорить, неаппетитная, но посреди нее находился король – тихий и мертвенно-бледный, но, безусловно, в сознании. Взгляд его был осмыслен, и, приближаясь к мужу, Маргарет чувствовала в груди мучительную нежность, от которой на глаза наворачивались слезы. Но Генрих, как ни странно, подойти к себе не дал, выставив навстречу исхудалую руку:
– Маргарет. Я ничего не понимаю. Кто эти незнакомцы, что меня окружают? Эти люди говорят мне, что у меня есть сын. Это что, правда? Раны Христовы, да как долго я здесь уже лежу?
Маргарет изумленно приоткрыла рот: богохульство, да еще такое, из уст мужа она слышала впервые. Ей он помнился как несчастный, чахнущий, утопающий в лихорадке и бредовых грезах человек. Который затем канул окончательно. И вот сейчас он, полупрозрачный от худобы, стоял перед ней, не моргая и не отводя от нее глаз. Маргарет нервно сглотнула:
– Сын у тебя действительно есть. Ему недавно исполнился год. Нашего Эдуарда я тебе показывала, когда ты был во власти болезни. Ты помнишь это? Помнишь ли его?
– Ни это, ни чего другого… Какие-то моменты, мгновения… Ничего такого, чтобы… Нет, но сын, Маргарет! – Внезапно глаза его сузились в темном подозрении: – Постой. Так когда он, говоришь, народился, этот новоиспеченный принц Ланкастер?
Маргарет вспыхнула, но с обидчивым вызовом подняла голову:
– Тринадцатого дня октября, в год тысяча четыреста пятьдесят третий от Рождества Христова. Спустя шесть месяцев после начала твоей болезни.
С минуту Генрих стоял, задумчиво загибая пальцы. Маргарет оставалось лишь молча ждать, пока он с несколько растерянным видом не кивнул. И тут же встрепенулся:
– Маргарет, да как же так! Как ты можешь вот так спокойно стоять! Неси же его сюда! Я должен видеть моего наследника. Да нет же, остановись! Пусть принесет кто-нибудь другой. Боже правый. Я поверить не могу, что провалялся столько времени. Это же год – целый год, похищенный у меня из жизни!
Маргарет кивком указала одной из служанок, и та опрометью кинулась за принцем Уэльским.
– Не год, Генри, – ласково упрекнула она. – Дольше. Ты отсутствовал, вернее, болел больше полутора лет. И все это время я молилась, что ни день служила о твоем здравии молебны. Я… Ты не знаешь, что для меня значит видеть твое пробуждение.
Тут ее губы скривились, а по щекам потекли слезы, которые она неловко смахнула рукавом. Однако Генрих ее слез не замечал. Его взгляд под озабоченно нахмуренным лбом был направлен куда-то внутрь.
– Ну а как поживает моя страна, Маргарет? – отрывисто спросил он. – Моя Англия? – Его глаза смотрели жадно и вопросительно. – Последнее, что я помню… впрочем, нет, это неважно. Всё, что я помню, кажется мне невероятно далеким. Рассказывай же мне поскорее. Ведь я столь многое пропустил!
– Без тебя, Генри, регентом стал Ричард Йорк. Он и правил страной от твоего имени, пока ты был… не в силе. И правит до сих пор.
В беспокойном изумлении она наблюдала, как у ее мужа неистово, чуть ли не судорожно сжимаются кулаки. С того момента как очнулся, этот человек еще ни разу не возблагодарил за свое избавление Господа – это он-то, который прежде все дни, что она его знала, часами возносил молитвы.
– Ты говоришь, Йорк? Ох и счастлив он, наверное, был, когда моя корона сама прикатилась ему в руки. – Генрих с неким даже злорадством закрутил у себя на пальце кольцо, словно пытаясь его сдернуть. – Кто же из моих лордов забыл честь настолько, что пошел на это? Конечно же, не Перси? И не Бекингем?
– Нет, мой государь. Они, а с ними и многие другие, не стали участвовать в голосовании. Также и Сомерсет, которого потом заточили в Тауэр за то, что он отказался признать владычество Йорка.
Король Генрих помрачнел; кровь прихлынула к его щекам так, что на бледном лице они запунцовели, как стяг.
– Ну, это-то я исправлю уже сегодня. Где моя Печать? Я нынче же подпишу указ о его освобождении.
Этот момент для того, чтобы вставить слово, выбрал королевский мажордом и заговорил с глазами, мокро-лучистыми от радости лицезреть своего короля:
– Ваше величество, Печать находится в Лондоне, у герцога Йорка.
– Вот как?
Генрих, неожиданно пошатнувшись, ухватился за кроватный столбик, но его тонкая бледно-лазурная рука была столь слаба, что не выдержала веса тела и Генрих с размаху сел на кровать. Тут же взволнованными шмелями взвились оба медика, невнятно что-то гудя насчет обескровленности короля. Доктор Фосби опять потянулся к монаршей шее проверять силу сердечных спазмов, но Генрих сердитым шлепком лишь отбил его ладонь.
– Вот черт, я же слаб, как дитя, – фыркнул он, багровея от гневливого смущения. – Что ж, ладно. Сейчас я увижу своего сына, а слуги меня оденут. И я сразу же поскачу в Лондон, чтобы Йорка там больше духу не было. Ну-ка, кто-нибудь один, помогите мне встать. Сына, тем более в первый раз, я хочу встретить стоя.
– Но ваше величество, – со всей возможной твердостью воскликнул Хэтклиф, – я вынужден рекомендовать вам отдых.
Судя по легкой дрожи в голосе, он побаивался. Дольше года монарх был не более чем бледным телом, которое омывали и одевали, простукивали и обмеряли, как слепого теленка. Эти люди вокруг короля Генриха были во всех интимных деталях знакомы с его плотью, но что это за человек, они, в сущности, не ведали. Сомнительно, знала ли его и сама Маргарет.
На глазах у нее Хэтклиф скрытно переглянулся с Фосби. У обоих вид был как у церковников – тонкие пальцы, оплывшие мешочками щеки. Вместе с тем Фосби считался здесь самым главным, а потому и заговорил как старший, низким и твердым голосом:
– Ваше величество, мой коллега прав. Вы долго и очень серьезно недужили. У вас сильное потоотделение, верный признак того, что ваши печень и селезенка все еще слабы. Если вы будете переутомлять себя волнением, это чревато срывом и возвращением болезни вплоть до утраты чувств. Сейчас вам нужно отдыхать, ваше величество, – заснуть и нормально выспаться. К вашему пробуждению мы с Хэтклифом приготовим отвар из темной капусты, цикламена и полыни – соблаговолите его принимать. Он вас очистит, укрепит и восстановит бодрость духа, так что поправка станет лишь делом времени.
Генрих раздумывал, глядя куда-то вбок и взвешивая свои силы. Взвешивать, собственно, было нечего – слабость такая, что впору расплакаться. Но если верно поняты слова насчет утраченного времени, то ему сейчас тридцать три года. Возраст Христа на момент распятия. Надо сплотить волю. Он очнулся на само Рождество – день в день, – да еще в смертном возрасте сына Божьего. Это, бесспорно, знак. Колебаться нельзя, и ни на минуту нельзя задерживаться на одре болезни, чего бы это ни стоило и чем бы ни обернулось.
– Эй вы, двое, – безжизненно приказал он, – ну-ка помогите мне встать.
Двое телохранителей тут же пришли в движение. Генриха они взяли за протянутые руки и снова подняли на ноги – легко, как бумажную куклу, – после чего полусидя дождались, когда король на неверных ногах найдет точки равновесия. В это время стал слышен шорох шагов, и в покой вошла кормилица, которая торопливо присела в реверансе и из этой согбенной позы протянула крошку-принца. Голову женщина держала опущенной, не смея поднять глаз на монарха, который стоял перед ней в одной лишь ночной рубашке.
– Поднесите его сюда, – непроизвольно улыбаясь, повелел король. Он принял дитя на руки, хотя они у него от усилия отчаянно дрожали.
Маргарет прикрылась рукой, чтобы не разрыдаться от радости и облегчения.
– Это ты, – томно и гордо оглядывая свою драгоценную ношу, сверху вниз произнес Генрих. – Именем Господа, я вижу тебя, мой сын. Мой. Сын.
На подъезде к плавной излучине Темзы короля Генриха бил жестокий озноб. Вдали уже темнел Вестминстерский дворец, но расстояния обманчивы: отсюда до Лондона все еще оставалось с полмили. Говорят, что с каждым годом две части города подползают друг к другу все ближе: купцы все строят и строят на дешевых землях свои цеха, мастерские и товарные склады поближе к лондонским рынкам, а сам город уже давно вырос за пределы своих грубо-древних, горбатых стен, возведенных некогда римлянами.
От темноты ужасный кусачий холод только усиливался. Взбеленившийся с заходом солнца ветер швырял колкие брызги подмерзшей водяной взвеси. Но еще мучительней этой пронзительной непогоды воспринималась собственная слабость. Генриха удручало, насколько же немощным он стал – настолько хилым, что не успел одолеть верхом каких-то двадцати миль, а уже ни рук ни ног, нытье в суставах, одышка, а под доспехами все мокро и холодно от пота. Может, лишь благодаря железу и удерживаешься в седле, а то бы брякнулся навзничь.
Ехать в Вестминстерский дворец во главе целой процессии Генрих не намеревался, но в Виндзоре на этот момент гостило едва ли не сорок преданных ему лордов, и все они как один шумно вызвались сопровождать монарха. Едва пронеслась весть о том, что король поднялся со своего одра и думает скакать в Лондон, как поднялся невиданный рокот и гвалт – вначале в замке, а затем все это выплеснулось наружу в город, множась и разрастаясь, пока уже тысячи глоток не скандировали королю здравицы, перекрывая вой зимней вьюги.
