Цыпки Потапиха лечила воробьиным пометом, ангину – керосином, лишай – смесью дегтя, медного купороса, горючей серы и несоленого свиного жира. Труднее всего было найти этот самый жир, поэтому с лишаем у Потапихи получалось далеко не всегда. Зато, если кого напугала собака, Потапиха немедленно окуривала пострадавшего дымом пережженной смеси чертополоха и шерсти от этой псины, и человек уже до самой смерти не боялся вообще ничего.
Когда Петька однажды сильно простыл и у него почему-то отнялись ноги, бабка Потапиха велела плотно его укутать, посадить в стог перепревшего из-за летних дождей сена и держать его там ровно три дня. Расслабленный Петька смутно глядел из стога, дремал, потел, ходил под себя, но в назначенный срок ноги у него зашевелились. Правда, потом Петька сильно подозревал, что они отнялись у него просто-напросто с голодухи, а пока он сидел в стогу, бабка Дарья крепко расщедрилась и совала ему туда в сено даже блины с маслом, поэтому ноги, в конце концов, и ожили. Но это были лишь Петькины сомнения. Бабка Дарья после этого случая уверовала в Потапихины силы безоговорочно, и когда потребовалось, например, отучить деда Артема от пьянки, она отправилась прямо к ней.
Правда, многим в Разгуляевке методы бабки Потапихи казались странными. Что касается Петьки, так он не понимал их совсем.
* * *
– Ну чо? – сказала она, заглядывая к нему под стол. – Набрал? Или уснул там, засранец?
Петька молча протянул ей спичечный коробок.
– И все?!! – она держала двумя пальцами раздавленного таракана, как будто собираясь ткнуть им Петьке в лицо.
– Больше не было, – буркнул Петька. – Этого-то еле поймал.
– Да где ж ты его поймал?!! Ты его, глянь, всего измочалил! А мне целый нужен! И не один, а десяток!
– Ну, не было больше!
– Ты глянь, ишшо огрызается. А вот я тебе по зубам!
Она ткнула рукой с тараканом в сторону Петьки, но он увернулся и слегка прикусил ее за запястье.
– Кусается, блядкин корень, – сообщила бабка Потапиха Валеркиной мамке, которая тоже участливо заглянула под стол.
– Ты не кусайся, пожалуйста, Петя, – попросила она. – Нам Валерку лечить надо. Ты же видишь, ему совсем плохо.
– А чего она?
– Я тебе дам щас «чиво»! – сказала бабка Потапиха, потирая укушенное место. – Вылазь оттеда!
– Не вылезу!
– Дай-ка мне нож, – попросила Потапиха Валеркину мамку. – Надо в голове у него поискать. Без тараканов оно, конечно, плохо, но вошки тоже сойдут.
Через минуту Петька сидел посреди комнаты на табурете, а бабка Потапиха скребла ножом у него в волосах. Глаза он снова прикрыл, но на этот раз уже не из опасения окончательно сглазить Валерку, а от бесконечного удовольствия. Мамка в последнее время то ли на работе стала так уставать, то ли вообще забыла про Петьку, но давно уже не искала у него в голове. А почесать ножиком по макушке всегда было приятно.
– Кажись, хватит, – сказала наконец бабка Потапиха, и Петька с большим сожалением открыл глаза.
– А можно, я под стол больше не полезу? Оттуда ничего не видать.
Потапиха на секунду засомневалась, но потом махнула рукой:
– Ладно, сиди. Я, если что, заговор против черного глаза скажу… Да он, кажись, у тебя и не черный. Ну-ка, пойди сюда…
Она подтащила его к щелочке в ставнях, из которой в комнату падал узкий, как бритва, луч света, подставила его лицо под щекочущее теплое солнце, и Петька мгновенно ослеп.
– Не-е-т, – протянула бабка Потапиха из этой слезящейся темноты. – Куды ж он у тебя черный? Он и не черный совсем. Чего ты нам, басурманин, тут вкручивал?
– Я не вкручивал, – сказал Петька и поморгал, чтобы из глаза сбежала слеза.
Потом он тихо сидел в углу и смотрел, как бабка Потапиха стряпает пироги из теста, в которое она аккуратно стряхнула всех найденных у него вшей и раздавленного таракана, и как Валерка ест эти пироги, и как после этого его рвет в ведерко, а бабка склоняется над ним и приговаривает – ничо, ничо, щас все пройдет, щас все пройдет, касатик, – а потом выходит со двора, и под мышкой у нее пестрая курочка, и голова уже свернута и болтается, как мотня у пьяного деда Артема, а Потапиха уходит все дальше и дальше по улице, к своим внукам, которые уже, наверное, совсем заждались, и потихоньку начинает припевать любимую частушку:
– Пай-ду тан-ца-вать,
Наде-ну баретки.
Буду ноги поднимать
Выше табаретки…
Покачиваясь от усталости, Хиротаро вышел следом за пустой вагонеткой из шахты и мгновенно ослеп от безжалостного полуденного солнца. Рядом с ним, надсадно дыша, остановился младший унтер-офицер Марута.
– Вы пьете тот отвар, который я для вас приготовил? – спросил Хиротаро, прикрывая глаза ладонью. – У вас очень плохое дыхание…
Но Марута не успел ответить. Неожиданно захрипев, он повалился на землю, и в следующее мгновение изо рта у него хлынула кровь.
Хиротаро тяжело опустился перед ним на колени. В левую ногу ему впился острый кусок угля. Вокруг тут же собралась небольшая толпа. Опираясь на палку, торопливо подошел Масахиро. Кто-то из охранников хотел разогнать японцев, но потом махнул рукой и отошел.
– Помоги ему, – сказал Масахиро.
Хиротаро выпрямился и потер колено, пораненное осколком угля.
– Помоги ему, – повторил Масахиро. – Ты единственный врач.
Хиротаро обвел глазами сгрудившихся вокруг него пленных, покачал головой и пошел прочь от шахты.
Младший унтер-офицер Марута еще продолжал хрипеть. На губах у него пузырилась кровавая пена.
– Только русским помогаешь! – закричал Масахиро и в бессильной злобе швырнул свою палку в спину уходящему Хиротаро.
Тот остановился.
– Предатель! – продолжал кричать Масахиро. – Я всегда знал, что ты трус и предатель! Если бы я попал в плен в полном сознании, как ты, у меня бы хватило смелости сделать себе сэппуку.
Хиротаро молча смотрел на своего друга.
– Если бы ты знал, как я тебя ненавижу! – кричал тот.
Лицо Масахиро исказилось от страшной злобы, и Хиротаро наконец заговорил.
– Я знаю, – сказал он. – Но это сейчас неважно.
Масахиро осекся и замолчал, дыша так тяжело и прерывисто, как будто не младший унтер-офицер Марута, а он сам сейчас умирал от туберкулеза.
– Только ты напрасно злишься, – продолжал Хиротаро. – Ему нельзя помочь. У него просто больше нет легких.
Затем он повернулся и пошел дальше.
– Чего это они? – спросил ефрейтор Соколов, подходя к охранникам и закуривая.
– Да помирает у них один. А эти вон разорались. Надо было все-таки лекаря в карцер отправить. Зря его старшой пожалел.
– Понятно. Короче, хватит стоять. Пусть работают. Давай их обратно в шахту.
– Есть!
– А мертвяка пусть сами закапывают. Выдели там двоих – вон тех, что орали.
* * *
Хиротаро действительно знал, что Масахиро его ненавидит. Последние двадцать лет он жил с постоянным чувством вины перед своим другом, прекрасно понимая, что занял его место. Если бы Масахиро появился на свет полноценным ребенком, господин Ивая ни за что бы не стал помогать мальчишке из нищей семьи, и Хиротаро никогда не попал бы в университет, а потом не поехал бы в Париж изучать фармацию. Время от времени где-то глубоко в сердце у него мелькало смутное чувство благодарности к тому божеству, которое повелело сыну господина Ивая родиться хромым, но он всякий раз искренне стыдился этого чувства и всеми силами старался его подавить, считая своим долгом заботиться о Масахиро, несмотря ни на что, несмотря на его ненависть. Отчасти он даже уважал ее как последнее неотъемлемое право того, у кого отняли все права. Он слишком хорошо помнил, кто первым начал отнимать их.
В детстве Хиротаро часто убегал из табачного магазина, где каждые два часа должен был протирать полки с товаром. Он пробирался на фабрику и подолгу наблюдал за тем, как наполняют табаком бумажные гильзы. Процесс набивки толстых папирос буквально завораживал его.
Незаметно для себя самого он научился различать сорта табака. Хиротаро читал едва уловимые оттенки табачных ароматов, как другие люди читают газету. Как-то раз господин Ивая привел на фабрику своего сына, дал ему понюхать самую известную марку своих сигарет и велел смешать нарезку из листьев разных сортов, чтобы в итоге получилась табачная смесь именно той марки. У Масахиро ничего не вышло, и тогда Хиротаро, который вертелся неподалеку, по простоте души подсказал своему незадачливому ровеснику, что надо с чем смешать. Господин Ивая, хоть и был занят разговором с рабочими, все же заметил подсказку и вскоре велел привести сообразительного мальчишку к себе в кабинет.
Поговорив с ним, он во второй раз отправился в дом Мисуги-неудачника и попросил, чтобы ему дали возможность заниматься образованием Хиротаро. Для начала господин Ивая решил отправить его на месяц в небольшую деревню, расположенную в префектуре Фукуока. Там Хиротаро должен был изучить процесс выращивания табака.
