– Базилеон Базилеиа! Базилеон Базилеиа, Царица царей и Мать детей, которые суть цари – вот самая великая царица всех времен и народов! – провозгласил он. – Клеопатра Гипербазилеиа!
И тут толпа взорвалась; она ликовала, она была в экстазе! Маленький Птолемей, испугавшись, начал плакать, а девочка вдруг задрожала всем телом. Предчувствие? Она страдала от ужаса, который охватил ее брата перед вопящей толпой, этой слепой и глухой толпой, которая могла раздавить и разорвать их.
«Шарлатан» – вот как некоторые историки называют сегодня Антония из-за его «даров». Краснобай, паяц: как он осмелился подарить детям страны, которых не завоевал?
Безусловно, «Праздник Дарения» – это как блеф в покере. Пропаганда, цель которой состояла в том, чтобы покорить александрийцев, описав блистательную перспективу «великого Египта»; потешить Восток, говоря на родном языке древних династий; а также признать, во славу Рима, римское происхождение Цезариона, что, в свою очередь, должно было привести в замешательство Октавиана. Особенность этого поступка заключалась не в том, что были утверждены права мальчика, восходящего на трон Египта, а в том, что Антоний, верховный представитель Рима на Востоке, в этом году избранный Сенатом на должность консула, официально назвал молодого принца «Птолемей Цезарь». Это была в некотором роде попытка напомнить о том, что Октавиан Цезарь являлся лишь внучатым племянником полубога: римляне, следите за моим взглядом… И ответ пастуха пастушке: разве Октавиан не вынудил Сенат пожаловать исключительные почести своей сестре Октавии? И, очевидно, только по одной причине: она была обманутой женой! Впервые в истории терпеливость оскорбленной женщины была признана гражданской доблестью… К этой последней провокации добавился тот факт, что императору Востока так и не прислали двадцать тысяч легионеров, которых он по-прежнему требовал, и к тому же Антоний присоединил к своим владениям Северную Африку, которая согласно разделу мира за ним не закреплялась. Итак, обращаясь к своему «дорогому сводному брату» с высоты серебряного пьедестала с еле скрываемой угрозой, Марк Антоний, вероятно, был доволен произведенным эффектом. И глубоко ошибся.
К тому времени, по прошествии десяти лет со дня смерти Цезаря, когда Октавиан уже не был столь юн, родственные связи сыграли решающую роль в становлении наследника диктатора. В Риме его боялись и уважали. Но прежде всего боялись. Два его друга, Агриппа[91] в армии и Меценат[92] в полиции, поработали на славу – все дрожали от страха! По крайней мере половина аристократии… Ему уже слишком поздно было кланяться в ноги сыну египтянки. К тому же римляне всегда считали этого ребенка полукровкой.
Что касается двух младших принцев и принцессы, то спустя время некоторые говорили, что их отец мог с таким же успехом сделать их императорами Китая или Луны, ведь ему не принадлежали те царства, которые он раздавал! Несомненно, граждане Александрии, такие утонченные, такие политически подкованные, совсем не были глупы: они попросту забавлялись, радуясь супругу Царицы и его шуткам. В этом же был убежден и Кавафис[93], грек двадцатого века. В своих стихах он уверял, что александрийцы действительно догадывались о том, что «все это было только театром», но погода стояла такая хорошая, маленькие цари были такими изысканными, а праздник – таким успешным, что они поддались всеобщему воодушевлению и радостно выкрикивали приветственные фразы «на греческом, египетском, древнееврейском, прекрасно понимая, что царская власть просто бросалась словами». Царская власть – это мыльный пузырь, иллюзия для публики. Последнее представление перед падением…
Итак, когда Селена была объявлена царицей Крита и Кирены, регионов, в самом деле принадлежавших ее отцу, оставалось три года до поражения при Акциуме[94] и четыре – до падения Александрии. Это пока еще не было началом конца: поражение не было не то что явным, но и прогнозируемым. Или, может быть, точкой обратного отсчета следует считать тот момент, когда Антоний был разбит парфянами? Тогда уж, скорее, – когда он согласился разделить мир с Октавианом. А может, еще раньше, когда он в приступе ярости убил тщедушного человека, потребовавшего наследство его двоюродного деда?..
Когда наступает «начало конца»?
Конец начинается с самого начала. Древние считали, что все предопределено, нужно только уметь читать – по звездам, по снам, по внутренностям принесенных в жертву животных, по птичьему полету, по языкам пламени, даже по мелким ежедневным событиям. В тот день в Большом гимназиуме, наряду с другими учеными Музеума, присутствовал и врач Главк, умеющий читать судьбы царей как открытую книгу.
Сначала была зловещая сцена плача из «Персов», рассказанная Антонием прямо перед походом на парфян; затем разбитая Селеной статуэтка Исиды. К тому же два олеандра, посаженных в дворцовом саду после рождения близнецов, были вырваны бурей. Еще позже одна рабыня забыла запереть дверцу в вольере, после чего нашли пару голубей и пять цыплят, убитых бакланом… Но еще тревожнее были знаки, обнаруженные во время празднования: у каждого из принцев имелся подходящий им по размеру скипетр; и вдруг Птолемей, держащий свой скипетр в правой руке, быстро переложил его в левую, что было нехорошей приметой, а потом, когда его отец в сопровождаемой аплодисментами заключительной речи объявил Клеопатру Царицей царей, мальчуган, взволнованный или напуганный, уронил скипетр на землю! Страшное предзнаменование! Не говоря уже о том, что накануне жрецы Сераписа обнаружили, что Адский пес, скульптором которого был Бриаксис[95], по всей видимости, сдвинулся к подножию бога.
Главк не был чересчур доверчивым, но все же увидел в этом знамение. Он обладал ясным умом и не считал себя суеверным: не бывал ни у каких ведьм, почитал богов. Однако не мог отрицать того, что имелись веские причины для беспокойства, потому что все знаки говорили о конце династии… Но кто знает, сколько месяцев или лет проживут как боги эти обреченные цари? В этот вечер они готовились дать при дворе великолепный пир…
Конец заключался в начале, таился в самом его сердце. Как родовое проклятие, смерть росла вместе с жизнью. Сколько времени оставалось до тех пор, пока несчастье станет явным и неопровержимым? Но оно было неизбежным. С самого начала.
На Антиродосе всеми огнями сиял Новый дворец: Царица не поскупилась на масло для ламп – оливковое масло, разумеется, привезенное из других стран. Клеопатра даже часть своей репутации построила на несравненной роскоши освещений. Повсюду люстры, фонари, канделябры и огненные пирамиды, сжигающие государственные средства.
– Мое царство уходит в дым, – шутила она.
Только жрецам было не до смеха: чтобы удивить царьков Азии, купить их советников и профинансировать походы Антония, ей требовалось все больше денег, поэтому недавно она приказала сделать всеобщую инвентаризацию материальных ценностей храмов. По ее распоряжению чиновники уже провели ревизию у всех торговцев Александрии и изъяли «излишки» в пользу царской казны.
– Видите ли, даже речи не может быть о том, чтобы лишать богов чего бы то ни было! – объясняла она жрецу Птаха, прибывшему с делегацией из Мемфиса, чтобы выразить свои опасения. – Кто знает, что приберегли для нас парфяне? Я предлагаю вам поместить самые ценные вещи в моей казне под охраной моего войска.
В тот вечер песок, рассыпанный в дворцовых дворах, она смешала с золотой пылью. В далеком свете маяка носильщики, ожидавшие, пока появятся обедающие, сидели на земле и просеивали руками песок в надежде уловить хоть несколько золотых песчинок; но точно так же, как течет вода и улетают облака, золото просачивалось у них между пальцев.
Антоний, по-прежнему облаченный в праздничный наряд, вошел в царскую комнату как раз в тот момент, когда Царице приводили в порядок волосы после ужина: одна рабыня вытягивала шпильки, другая расплетала косы. Он с раздражением обнаружил Клеопатру в окружении прислуги и детей: Птолемей Филадельф спал на кровати матери и сосал палец, голенький как купидон, но в обуви. Иотапа, скрестив руки, лежала на ковре, а Александр в своем неудобном торжественном наряде дремал в кресле, утомленный, после того как читал гостям наизусть несколько стихов из «Илиады». Его прецептор Николай выбрал текст, «соответствующий поводу»: благословления Гектора своему молодому сыну. Позади маленького царя с почетными титулами – «Верховный повелитель Мидии, Божественный Монарх Армении, Брат солнца Ктесифона[96] и луны Экбатана[97]», – на корточках сидел сириец и суфлировал ему:
Шлем с головы немедля снимает
божественный Гектор,
Наземь кладет его, пышноблестящий,
и, на руки взявши
Милого сына, целует,
качает его и, поднявши,
Так говорит, умоляя и Зевса,
и прочих бессмертных:
«Зевс и бессмертные боги!
о, сотворите, да будет
Сей мой возлюбленный сын, как и я,
знаменит среди граждан;
Так же и силою крепок,
и в Трое да царствует мощно.
Пусть о нем некогда скажут,
из боя идущего видя:
«Он и отца превосходит!..»[98]
Александр запнулся на двух или трех словах, но замысел был трогательным, а намек – лестным. Николай Дамасский показывал себя ловким угодником – а значит, и хорошим наставником, поскольку, к огромному утешению императора, принцы наконец-то стали декламировать Гомера: как раз вовремя! Эту пришедшую из глубины веков поэму школьники учатся читать, ритмично чеканя слоги, эти стихи проникают в их тела раньше, чем в разум: это Тора древних, их Коран, их катехизис.
