Ознакомительная версия.
Татары разделились. Один по-прежнему гнался за возом, другой повернул за пешими. Расстояние быстро сокращалось.
– Стойте! – Олег схватил Кузьму за плечо. – Нас пятеро. Справимся.
Но ватага его больше не слушала.
Коломна вырвался:
– Ополоумел, князь? Со всей округи набегут. Кожу живьем сдерут! А, ну тебя!
И побежал влево. Кривонос и Пикша помялись было, но тоже кинулись наутек, всяк своим путем. Минька Свист – тот уже успел далеко уйти, он был сметливей остальных и легок на ногу.
«По снегу не набегаешься», – сказал себе Олег, подавив желание бежать куда глаза глядят, только бы подальше от маленького, неотвратимо надвигающегося всадника.
Тот на скаку выдернул из-за седла лук, из-за спины стрелу. Не замедлив рыси, выстрелил в того, кто отбежал дальше всех. Минька всплеснул руками, кувыркнулся в снег и не встал.
«Не торопиться, другой раз зарядить не успею», – опять вслух обратился сам к себе Олег. Он натягивал крюком тетиву самострела. Добыл себе привычное оружие еще летом, но пока стрелял из него только по тетеревам и уткам.
Вложил короткую толстую стрелу – пыр. Опустился на колено – как в прежние времена, когда учился бить в центр мишени.
Татарин пустил вторую стрелу в длинноногого Кривоноса и, судя по крику, опять попал, но Олег не повернул головы. Он вел крестовиной, ловил ею точку немного впереди конника, как целил бы в летящую птицу.
Зазвенела тетива. Всадник вылетел из седла, остался лежать черной кучкой на белом. Олег в первый миг даже не поверил: и это всё? Был грозный смертеразящий центавр – и нету?
Второй татарин увидел и бросил повозку. Помчался к упавшему товарищу.
Теперь Олег уже себя не уговаривал, а был спокоен. Близко подпускать поганого не стал, очень уж они быстры со своими короткими луками. Зато самострел бьет дальше, а меткости в нем не меньше.
Потратил два пыра. Сначала свалил коня. Потом, когда татарин, шатаясь, встал, уложил и его.
Поднялся с колена. Протер глаза – не наваждение ли? То, о чем мечталось целый год, что казалось несбыточным, произошло. И как просто! Никакие они не бесы и не злые духи. Убиваешь – умирают.
С груди будто сняли тугую удавку, не дававшую свободно дышать много месяцев. В носу защекотало, и Олег подумал, что расплачется, но не заплакал. Видно, слезы действительно все закончились.
Сзади заскрипел снег. Это возвращались Кузьма Коломна с Пикшей.
Олег пошел им навстречу. Кузьме с размаху двинул прикладом самострела в морду – чтоб знал, смерд, как с князем разговаривать. Кузнец только крякнул, сплюнув красное.
– Кривоноса и Миньку зароешь, – велел ему Олег. – Ты, Пикша, беги, воз догони. Я поймаю лошадь и соберу оружие. Всё, ребята. По-вороньи жить, падалью питаться боле не станем. Будем татар убивать.
Мануйла (так Филомена называла про себя мужа) часто говорил, что всякий бог любит щедрые дары – не от корысти, ибо какая у бога корысть, коли он бог, а потому что уважает щедрость. Когда родилась Цве́точка, муж подарил богу Тенгри вещь, которой дорожил больше всего: старую шубу, последнюю память о родине. Богам ведь дорого не то, что дорого стоит, а то, что дорого тебе – это тоже известно. Когда шуба горела на костре, Мануйла молился. Потом рассказал – о чем. Чтобы новая война не начиналась еще хотя бы месяц.
А Фила помолилась деве Марии, чтобы войны вообще больше никогда не было.
Вышло посередине: гонец из ставки князь-Гэрэла велел мужу поднимать сотню не через месяц, а через год. Совсем без войны, видно, уж никак нельзя, но целый Божий год – зиму, весну, лето и осень – Мануйла провел дома и каждый день когда час, когда и два проводил с Цветочкой. Мужчине с младенцем, да еще девочкой, возиться не положено, поэтому брать малютку на руки он мог только дома, в юрте. Смотреть, как он щекочет ее своим мозолистым от тетивы пальцем или обтирает мокрой овчинной рукавицей, укутывает в беличье одеяльце, было сладостно. Филомена про себя думала, что дева Мария сильнее бога Тенгри и так теперь будет всегда. Но год прошел, выпал новый снег, дороги встали, и прискакал всадник с красной табличкой на груди.
У Филомены сжалось сердце – сразу догадалась. Прикусила губу, чтобы не брызнули слезы. Монголки не плачут, это стыдно.
У них с Мануйлой всё давно было обговорено – он ждал приказа со дня на день, поэтому она только спросила:
– Когда?
– Сейчас, – хмуро ответил муж, глядя в сторону и покашливая. Уж тем более не полагалось плакать мужчинам. Главное – Цветочка только сегодня сделала по мягкому ширдэгу, войлочному ковру, несколько первых шагов, держась за руку отца. Как они все трое радовались…
– Пойду прикажу бить сбор. Как без меня управляться, ты знаешь. Вот… – Он взял походные мешки, которые только перекинуть через седло. Там всё что положено: вторая шуба, сухой творог, кожаный бурдюк, игла с жильными нитями и прочее. И у всех нукеров так. Если надо, сотня будет в седлах через четверть часа.
– Можно я провожу тебя? – спросила Филомена, и голос дрогнул.
– Монголки мужей не провожают, ты знаешь. Просто выйдешь, помашешь рукой.
– Я русская, мне можно.
Она никогда с ним не спорила, поэтому он очень удивился. Проворчал:
– Так не делают… – Вытер рукавом нос, решительно махнул рукой. – А, пускай говорят что хотят. Только возьми с собой Цэцэг. Уж нарушать, так нарушать.
Все-таки не только она с ним омонголилась. Он с ней тоже стал немножко русским.
– Спешки большой нет. Поэтому выходите через час – когда солнце будет вон там, – показал Мануйла на небо и вышел.
Час – это много. Чтобы не заплакать, Фила занялась обычными домашними заботами.
Повзбивала кумыс, пошла с двумя кожаными ведрами к ручью, но на обратном пути спохватилась – что ж она, дура? А свежего мяса ему в дорогу, когда еще поест? Бросила ведра, подхватила полы номрога, побежала в юрту. Вынула из шулюна, бараньей похлебки, лучшие куски, завернула каждый в промасленную кожу. Сунула в мешок к походной снеди. Туда же, на самое дно, спрятала образок Божьей Матери. Чтобы лучше слышала Филоменины молитвы.
Солнце еще не поднялось до назначенного места. В курене ржали кони, перекрикивались веселые нукеры, которым надоело сидеть без дела – они-то ждали похода с нетерпением.
Филомена успела еще подоить кобылицу, чтобы дать мужу напоследок теплого молока. Сжимая и оттягивая книзу упругие сосцы, вдруг подумала, что монгольской работе она за два года научилась хорошо, а как ведут хозяйство русские бабы, и знать не знает. В прежней жизни ничего полезного делать она не умела, княжне ни к чему. Вышивание золотой нитью не в счет – это занятие от скуки. Сядут, бывало, вдвоем с матушкой у окна, та давай на франкском языке книги про рыцарей и королевен пересказывать, красивые былины, именуемые балладами, напевать, и обе вышивают одно и то же: птицу свиристель с венцом и розой. Это матушка сама изобрела родовой герб, она была великая придумщица. Мечтала, чтобы у всех слуг и дружинников на парадных рубахах золотой знак сиял – гостям в удивление. Нить была греческая, дорогущая, комнатным девкам матушка ее не доверяла, испортят, поэтому работали вдвоем, хотя разве то была работа? Одно приятствие. И ничегошеньки тогдашняя Фила своими белыми руками исполнить не могла – только вышить золотом затейную птичку.
Зато теперь руки стали крепкими, пальцы ловкими. Белизна, правда, исчезла, но не жалко. Монголы белую кожу почитают некрасивой. Филомена, чтобы муж больше любил, нарочно лицо травяным соком смуглила.
Работая, она вперемешку бормотала русские молитвы и монгольские заклинания. Пускай все боги помогают – какие есть и каких нет. Чтобы Мануйла вернулся живой. И чтоб не мучился в походе подагрой. Кто ему там обмотает ногу капустным листом? И где ее, капусту, зимой возьмешь. Ах, забыла!
Побежала уложить в мешок склянку с капустным соком, который помогает не хуже листа – добрый дед Калга научил, когда приезжал погостить прошлой осенью. Привез дорогой подарок, матушкину любимую книжку про Тристана и Изольду. Как уцелела в свиристельском пожаре – чудо.
И пришла в голову очень хорошая мысль. У Мануйлы не было вещи дороже старой шубейки, памяти о родине, а ради важного моления не пожалел, сжег. У Филомены же от прежней жизни осталась только старая книжка, память о матушке. Вот что надобно богу Тенгри поднести, он засчитает, а Христос не обидится – на что Ему суетная сказка про грешную любовь?
А вот теперь пора было выходить. Голоса и ржание ныне доносились не с разных сторон, а из одного места. Значит, дружина собрана и сейчас выступит. У монголов это быстро.
Ознакомительная версия.
