— Не пойду, голубчик дедушка! Не пойду я с тобой. Я не хочу умирать, не хочу. Мне надо жить… для брата надо жить. Без меня Петруше худо будет жить на свете, некому будет пожалеть и вразумить, — шептали посинелые губы умирающей царевны, но тут же она подумала: «Да ведь это — дедушкин портрет. Чего я испугалась? Мне всё какие-то страсти представляются. Видно, я скоро умру… Ах, как мне хочется повидать Петрушу!.. Да Долгоруковы ни на шаг не отпускают его от себя. Погубят они Петрушу, погубят!.. Забыл меня Петя, совсем забыл. Да до меня ли ему теперь? Лес, охота, красавица княжна Екатерина — вот что теперь занимает его. Утром непременно пошлю за Петрушей. Мне не хочется умирать, не повидав его. Ох, как больно грудь!.. Камень душит».
Умирающая царевна закашлялась; это разбудило крепко уснувшую камер-фрау: она поспешно вскочила с кресла и бросилась подавать Наталье Алексеевне успокоительное питьё. Это несколько успокоило больную царевну, и она заснула тревожным, лихорадочным сном.
Рано проснулась Наталья Алексеевна, едва стало рассветать. Она раскрыла глаза и испуганно вскрикнула: перед нею стояла старица-инокиня, с бледным, исхудалым лицом, на котором заметны были следы слёз; это была царица-инокиня Евдокия Фёдоровна; она прибыла из своей обители навестить умирающую внучку.
— Бабушка, вы… вы?
— Прости, внучка-царевнушка, напугала, видно, тебя я, старая! — тихо проговорила царица, поднося к своим губам исхудалую, прозрачную руку царевны.
— Спасибо, что не забыли меня…
— Недужится тебе, голубка моя? Всё ты хвораешь?
— Умру я скоро, умру, — печально промолвила Наталья Алексеевна, и в её голосе были слышны слёзы.
— Что ты, ластушка моя, что ты, царевнушка? В твои-то годы да умирать!
— Не хочется мне умирать, бабушка, не хочется, да только уж очень хворость меня замучила. А к хворости ещё тоска смертельная. Хоть бы вы, бабушка, помолились за меня.
— Молилась, внучка, и молюсь. За кого мне, старой, и молиться, как не за тебя, Натальюшка, и за внука-государя?
— Бабушка, боюсь я за Петрушу, боюсь. От науки и от дела он отстал, у Долгоруковых днюет и ночует. Хоть бы ты, бабушка, уговорила Петрушу, урезонила его!
— И, родная моя, да разве он станет меня слушать?
— Да, да. Он только и слушает одних Долгоруковых.
— Погубят его Долгоруковы, погубят, — со вздохом проговорила старица-царица, тряся своей седой головой.
— И я то же думаю, бабушка! Господи, что будет с Петрушей, когда меня в живых не станет?
Этот разговор сильно взволновал больную царевну, она заплакала, а следствием этого были опять страшный припадок кашля и общая слабость.
— Умираю… За братом… пошлите!.. Где Андрей Иванович? — слабым голосом промолвила Наталья Алексеевна.
— Я здесь, ваше высочество, здесь, — поспешно входя в комнату умирающей царевны, проговорил Остерман.
— За братом скорее пошлите!
— Давно уже послано, ваше высочество! Государь должен скоро быть.
— Господи, как тянется время!.. Боюсь — умру, не повидав Петрушу.
— Вы слишком беспокоите себя, ваше высочество, а вам нужен безусловный покой, — дрожащим голосом проговорил Остерман.
Он сам был сильно встревожен и тронут положением великой княжны. Он был привязан к императору-отроку и к его сестре, искренне любил их.
— Андрей Иванович, ты будешь иметь великую ответственность и перед Богом, и перед людьми за своё упущение, — строго проговорила старица-царица, обращаясь к Остерману.
— За какое, матушка царица?
— Изволь, скажу: ты взялся быть воспитателем внука моего, государя Петра Алексеевича, и должен беречь и блюсти его как зеницу ока, следить, учить всему хорошему и от всего дурного останавливать… А ты…
— Что же я могу поделать, матушка царица? Государь давно перестал меня слушать и все мои слова в резон не ставит, — оправдывался Андрей Иванович.
Он говорил совершенную правду; император-отрок любил Остермана, доверял ему, но когда Андрей Иванович принимался читать или говорить ему разные наставления — плохо слушал его, и даже вовсе не слушал. О занятиях науками и совсем нечего было говорить. Пётр считал своё образование оконченным.
— А зачем ты к государю Долгоруковых допустил? Зачем? Ведь они совсем завладели моим внуком, с пути его сбили! И теперь ещё женить задумали на дочери князя Алексея, — продолжала старица-царица упрекать бедного Остермана, который и бледнел, и краснел от этих упрёков. — Пара ли прирождённому царю княжья дочь? Ведь она и летами старше его, и не в меру, говорят, спесива, своенравна. Разве такая-то достойна быть царицею? Чего молчишь-то?
— Что говорить — не знаю… мои оправдания, матушка царица, вы слушать не изволите, — совсем упавшим голосом ответил Андрей Иванович.
— А ты вот что: если сумел отстранить от государя Меншикова, то сумей и Долгоруковых отстранить.
— Едва ли, государыня-матушка, Долгоруковы забрали большую силу.
— Меншиков был много сильнее их. Сумел же ты его убрать со своей дороги. Теперь и с Долгоруковыми сумей то же сделать. Ну, мне пора. Прощай!.. Прощай и ты, горлица моя, голубка чистая… Храни тебя Господь! Иду о здравии твоём молиться.
Инокиня-царица подошла к больной царевне, перекрестила её, поцеловала в лоб и вышла своей величавой походкой.
«Ну и женщина!.. Задала мне баню, как говорят русские. Что, если бы ей да власть в руки? Фу!.. Нет, подальше от неё, подальше», — посматривая вслед уходившей инокине-царице, подумал Остерман.
Разговор инокини-царицы с Остерманом произвёл на больную Наталью Алексеевну удручающее впечатление: она лежала с закрытыми глазами в полузабытьи, дыханье у неё было тяжёлое, прерывистое, и она тихо шептала в бреду:
— Брат… милый… Петруша… я так ждала тебя!.. Поедем отсюда!.. Далеко, далеко уедем… едем же скорее к маме, она нас ждёт…
— Доктор, что это? Царевна, кажется, начинает бредить? — меняясь в лице от волнения, спросил Остерман у вошедшего придворного доктора Бидлоо [14].
— Да, барон, это — предсмертный бред, — тихо ответил доктор, отводя в сторону Остермана. — Спасти царевну от смерти может только один Бог. Я поддерживал больную лекарствами, пока это было возможно, но теперь ежечасно силы слабеют, жизнь угасает.
— Боже, где же государь? Что он не едет? — чуть не с отчаянием воскликнул Остерман.
Но государь был уже недалеко от слободского дворца; его лошади неслись вихрем, везя его из Горенок.
— Где сестра? Что с ней? — задыхающимся голосом спросил Пётр, вбегая в комнату умирающей сестры.
— Наконец-то, государь, вы приехали… Великая княжна несколько раз изволила спрашивать о вас, — обрадовавшись приезду государя, проговорил Андрей Иванович.
— Что с ней, что?
— Слаба… очень слаба… в забытьи находится.
— Петруша… ты приехал… я слышу твой голос, — очнувшись, слабым голосом проговорила царевна.
— Наташа, голубушка, что с тобой? — с рыданием воскликнул император, бросаясь на колени пред умирающей и целуя её руки.
— Умираю, Петруша… думала, и тебя не дождусь… Не плачь, голубчик! За тебя молилась я на земле, молиться стану и на небесах.
— Наташа, Наташа, я сам умру… умру скоро, — зарыдал Пётр. — Без тебя я жить не буду… Повторяю, Наташа: умрёшь ты, и я умру.
— Ты должен жить, Петруша, должен… Твоя жизнь нужна… Ты — царь. Послушай меня, мой голубчик! Оставь свою охоту и займись делами. Ах, Петруша, ты не сознаёшь, что на тебе лежит великая обязанность. Слушай и поступай так, как посоветует тебе Андрей Иванович. Он добрый, честный и предан тебе. А Долгоруковых не слушайся: они, как Меншиков, больше думают о себе.
— Ваше высочество, вам вредно много разговаривать, — проговорил было Остерман.
— Вредно? Ах, Андрей Иванович, да ведь теперь мне всё равно. Я умираю.
— Наташа, не говори так! Не говори! — не переставая громко плакать, проговорил император-отрок.
— Полно отчаиваться, мой милый, надо покориться воле Божией. Обещай мне, Петруша, оставить охоту и разные забавы, а главное — уезжай скорее в Питер.
— Хорошо, Наташа, я всё брошу. Я уеду в Питер, только не один, а с тобой, моя милая, дорогая сестра.
— Нет, поздно, Петя… душа моя будет всегда около тебя, а тело здесь, в Москве, останется. Прощай, голубчик мой, я устала… очень устала…
Умирающая царевна замолкла и закрыла глаза; её дыхание стало частым, прерывистым.
Пётр с ужасом посмотрел на сестру, быстро схватил доктора за руку и со стоном воскликнул:
— Доктор, спасите, спасите сестру… умоляю вас! Возьмите всё, что хотите, только вылечите!..
— Это невозможно, государь!
— Что же мне делать, что делать?
— Молиться, ваше величество! Бог всемогущ и творит чудеса, а мы, смертные, бессильны помочь царевне. Да в людской помощи она теперь и не нуждается, — взволнованным голосом проговорил доктор Бидлоо.
