— Не ходи! — вскочила Сорка.
— Почему не ходить?
— Если пойдешь… — Сорка не закончила.
— Что будет?
— У меня не будет ребенка! — Она снова вытянулась на кровати.
— Что? — Брайна подошла к ней. — Ты не хочешь ребенка? Так не надо было выходить замуж! Опять капризы! Как человек может не хотеть ребенка? Я сужу со своей колокольни, как все старые люди, ты не принимаешь их в расчет, тогда посмотри на твоих молодых: разве не у всех есть дети? Даже у цариц они есть! Слышала? Это мне не приснилось! Хочешь быть умнее всех, не надо было выходить замуж!
— Вы выдали меня замуж!
— Доченька, тебя никто не вынуждал! Смотри-ка, ты хотела быть умнее всех и понесла, так уж устроен мир. Женщины созданы, чтобы рожать детей, а то бы миру пришел конец! Ты все время читаешь свои польские книжки, а если бы заглянула в еврейскую, может, и не говорила бы таких вещей. Зачем, ты полагаешь, Бог создал Хаву? Ведь Адам мог бы жить один. Святая Тора говорит, что человеку одному тяжело, ему нужен помощник, нужно рожать детей, а иначе мир не смог бы существовать… Что ты смеешься? Ты теперь умнее святой Торы? Коли так… — Старуха пожала плечами. — Ой, Сорка, Сорка, не греши…
После беседы с Брайной Сорка поняла, что домашние узнали о ее беременности. Теперь они общались с ней мягче, куда бы она ни пришла, подавали стул и скамейку для ног, не позволяли громко разговаривать и поднимать тяжести. У Сорки было чувство, что ее скоро поместят в буфет вместе с серебряной посудой, чтобы любоваться на нее, не дотрагиваясь. Даже Борех, постоянно обиженный и сердившийся на весь свет, теперь смягчился, понимая свою вину, и верил, что, когда у Сорки появится ребенок, все глупости выветрятся из ее головы и она переменится.
На рассвете он приносил ей в кровать сладкое молоко с коньяком, ходил на цыпочках, чтобы не разбудить, и стал прилежнее работать в лесу. Борех чувствовал, что взрослеет и с рождением ребенка станет настоящим главой семьи. Вечером он часто спрашивал:
— Ты спишь, Сорка?
— Что такое?
— Ты все сердишься?
— Я буду вечно сердиться.
— В чем я виноват?
— В том, что я тебя не люблю.
— Скажи, что мне сделать, чтобы ты меня полюбила?
— Не знаю…
— Вот увидишь, Сорка, дорогая, ты изменишься… Пора повзрослеть и снять детские туфельки, ты же скоро станешь матерью…
— Больше об этом не заикайся!
— Хорошо, больше не буду, только не злись!
— Я не стану матерью!
— А кем тогда ты будешь? — Он притворно улыбнулся.
Сорка не ответила, отвернулась и притворилась, что спит. Борех сидел на кровати, чувствуя себя самым несчастным человеком на земле и дрожа от холода. В тишине комнаты было слышно, как у него зуб на зуб не попадает.
— Почему ты не идешь спать? — вдруг обернулась Сорка.
— Я просижу так всю ночь.
— Ты же простудишься!
— Хочу заболеть воспалением легких.
— Я прошу тебя, Борех, иди спать…
— Не пойду!
— Почему?
— Потому…
— Иди, Борех. — Она погладила его руку.
— Тогда пусти меня…
Сорка не ответила, отодвинулась к стене, будто освобождая ему место, поворочалась под пуховым одеялом и заснула.
Так шел месяц за месяцем. Сорка постепенно привыкла к мысли о своей беременности, а когда впервые почувствовала, как что-то живое шевелится у нее под сердцем, ей стало так тепло, что она стала с нетерпением ждать новых шевелений, не понимая, почему раньше так противилась этому. Каждый раз, когда ребенок двигался, у нее возникало ощущение, будто она на мгновение поймала живую рыбку. Рыбка дернулась, выскользнула и исчезла. Сорка скучала без этого трепета. Словно влюбленная, которая часами сидит у окна, дожидаясь появления возлюбленного, Сорка прислушивалась к шевелениям чужой души, которую представляла себе не иначе, как похожей на рыбку. Движения теплом разливались по ее телу. Сорка мечтала о мальчике с черными волосами, и в первый раз за долгое время ей вспомнился Кроненберг. Если бы не он, всего этого не случилось бы с Соркой. Он затеял с ней игру без слов, вскружил ей голову изящными манерами, а когда Сорка уже была готова идти за ним куда угодно, вернул обратно мужу, не сказав ни слова, будто они были вовсе и не знакомы. От досады и назло Кроненбергу Сорка потеряла голову. Ее охватило желание увидеться с Кроненбергом. Она не будет стыдиться своей беременности, посмотрит ему прямо в глаза и заявит, что он во всем виноват. Сорка послала за Вацеком.
— У нас есть седло?
— Какое?
— Дамское.
— Нет, дорогая пани.
— Тогда поезжай к молодому Кроненбергу и скажи ему, что я попросила одолжить мне седло.
— Сейчас?
— Да. Погоди! — Сорка принялась искать чернила и перо. — Я дам тебе записку.
Сорка начала писать, порвала больше десятка листов бумаги и раздраженно сказала крестьянину:
— Поезжай так!
Когда крестьянин вышел из дома, Сорка пожалела о своем поступке. Она обернулась, вроде как желая остановить его, несколько раз подбегала к окну, выходившему в сад, хотя знала, что из него не увидит Вацека, и продолжала метаться по дому, пока сани не выехали со двора. Сорка так жалела о задуманном, что ей стало жарко. Ведь она уже не девочка, зачем ей дамское седло? Она не поедет верхом. Сама не понимая, зачем это делает, Сорка неохотно отправилась переодеваться. Первый раз за время беременности она решила переодеться: натянула на себя мягкий корсет, надела длинное платье до пят и, глядя на себя в зеркало, удивилась, как молодо выглядит. Никому и в голову не придет, что она беременна.
— Что ты так нарядилась? — остановилась Брайна, проходя мимо.
— Разве я не выгляжу как девочка? — кокетничала Сорка, довольная тем, что нарядилась для Кроненберга.
— Сними уже корсет, — не отставала Брайна. — Ты что, хочешь умереть? Смотри, как утянулась!
Брайна распустила шнурки корсета и стащила его с Сорки. Держа корсет двумя пальцами, она с отвращением покачала головой:
— Придумавший эту душегубку вечно будет гореть в геенне!
Сорка переоделась в черное шелковое платье со свободными широкими рукавами, как у японки, и сама удивилась, для кого она наряжается. Сердце подсказывало ей, что уже сегодня она увидится с Кроненбергом.
Через час подъехали сани и со стуком остановились у веранды. Сорка замерла, не дыша и не двигаясь с места. Она была уверена, что Кроненберг уже здесь, и прикусила губу, пытаясь справиться с волнением. С невозмутимым видом Сорка вышла ему навстречу, как ни в чем не бывало.
— Я знала, что вы приедете. — Сорка подала ему руку.
— Если я сам не знал, то откуда это стало известно вам? — Кроненберг склонился к руке и слегка поцеловал ее.
— Вот видите! — чуть улыбнулась Сорка, кокетливо повернулась и посерьезнела. — Вы привезли седло?
— Вы ездите верхом?
— Езжу.
— Я привез дамское седло, но дороги разбиты, и я бы не советовал вам садиться на лошадь.
Сорка перехватила его взгляд на ее живот и решила, что Кроненберг уговаривает ее отказаться от езды верхом, поскольку наверняка знает, что она уже на последних месяцах беременности. Сорка зарделась до корней волос, но упрямо не отводила глаз, будто говоря: «Ну раз вы знаете, то что с того?» Понимая, что выглядит глупо и лучше смолчать, Сорка все же спросила:
— А по плохим дорогам нельзя ездить?
— Лошади то и дело падают.
— Ну и что?
Кроненберг улыбнулся, ему явно нравилось Соркино детское упрямство. Он предложил:
— Если хотите, я лучше прокачу вас на санях.
— Куда же мы поедем? — встрепенулась Сорка.
— Я еду в гости к другу, он опасно болен.
— Как же я к нему поеду?
— Если я вас приглашаю… — махнул рукой Кроненберг, не закончив фразу, словно спешил. — Оденьтесь потеплее, и поедемте.
— Нет, я не поеду.
— Давайте проедемся просто так.
— Хорошо.
Сев в сани, Сорка попросила:
— Только не очень быстро.
— Днем я никогда быстро не езжу, — ответил он тихо и натянул поводья.
На тракте лошади заржали, затряслись, а сани закачались из стороны в сторону, иногда попадая в колею.
— Ваш друг действительно серьезно болен?
— Чахоткой. Годами скитался по Сибири, голодал, заболел в тюрьме и теперь после освобождения…
— У кого он живет? — перебила его Сорка.
— У друга. Это целая история. — Кроненберг повернул лошадей к лесу. — Он вернулся из Сибири с женой, отличной девушкой, еврейкой…
— А он?
— Он поляк. Видели бы вы его до ссылки в Сибирь! Само добродушие! А теперь лежит на смертном одре и думает только об одном — о польском народе. Он верит, что польский народ жертвует собой, подобно Иисусу, за грехи всех трех народов. Утверждает, что поляки, евреи и французы — три нации, на долю которых выпали самые большие страдания — обеспечат приход мессии. Он стал последователем Товяньского[38], убедившего немало людей в своих мессианских пророчествах, и было в чем убеждать. Мой друг неустанно следовал за Товяньским еще при его жизни.
