Мессир Эд взял у нее свечу и воткнул в пустой подсвечник, продолжая усмехаться одной стороной рта. Я подумал бы, что он ужасно пьян — если бы не провел с ним бок о бок последние сутки и не знал твердо, что он не выпил ни глотка сверх обычного.
Сударыня Амисия, вот как он сказал, скрещивая руки на груди; лицо матушки стало каким-то серым при слабом свете. Слыхали новости? В Дижоне все в ярости, герцог рвет и мечет. Подлые попы наживы ради позволяют поганым еретикам убегать от возмездия. А именно — этот кусок дерьма, тулузский граф Раймон, пресмыкается перед легатами, как библейский змей. Чертов метр Милон чешет в затылке, давит вшей и обещает поразмыслить. Дело идет к тому, что Раймон будет оправдан, интердикт снят, самые крупные еретические лены от нас закрыты, а нам останется идти подбирать крохи! И знаете ли, кто по слухам поведет, как знаток земли, по стране нашу армию? Знаете, кто к сенокосу приползет на брюхе в Валенсию и будет лизать Милону башмаки, чтобы ему тоже позволили стать крестоносцем?
Крестоносцем! В нашей армии! Кто ради этого подставит спину под легатские розги — надеюсь, старина Милон хотя бы вздует его так, что он будет вопить, клянусь кишками и зобом его святого покровителя, на весь свой дьяволов Лангедок? Правильно, супруга, угадали! Почти оправдан, станет крестоносцем! Ваш старый знакомый, чертово дерьмо, тулузский графишка Раймон! Надеюсь, за эту Богом проклятую ложь, равно как и за остальные свои грехи, еретик и предатель будет гореть в самом ярком огне, в самой черной пещере ада!
Я стоял как вкопанный, не понимая, что такое происходит — понимая только: что-то очень страшное. Кто таков этот граф? За что гореть ему в аду (должно быть, человек бедный, раз его так ненавидит мессир Эд, не дай Бог испытать на себе его ненависть!) И при чем тут моя мать, а главное — при чем тут я, ведь за проступки оного графа зачем-то страдаем мы?
И тут случилось неслыханное дело, возлюбленная моя — ты, должно быть, не поверишь: матушка встала, сжимая руки, и выговорила тихо — но так, что даже я расслышал каждое слово. Она встала напротив разъяренного мессира Эда — в ней была кровь баронов Куси, в моей матушке, кровь крестоносцев, хотя жизнь с мессиром Эдом и превратила оную кровь в жидкий бульон. Она встала и сказала: «Прошу вас, сударь, Бога ради, не смейте так о нем говорить. Сир граф Тулузский — добрый католик».
Моя мать возразила мужу.
* * *
Кончилось, Господи Боже, слава Тебе, оно кончилось, его больше нет.
Сен-Жиль — город славный, чертог святого Эгидия, обязательное место покаянных паломничеств. Здесь же каждый камень — в особенности стены древнего храма и графский дворец каждым своим камешком — хранит еще тепло яркого света Первого Похода за Море. Не где-нибудь, а именно здесь принимал граф Раймон Четвертый, великой крестоносец, самого Папу Урбана, в этой самой церкви римский апостолик служил и проповедовал, что этого хочет Бог.
В этом самом замке они с графом — два благородных друга, высокий понтифик и высокий земной властитель — воплощение единства двух властей — говорили у огня о предстоящем Божьем Деле. Бароны и тогда, как сегодня, съезжались со всего Лангедока — послушать боговдохновенные призывы и поклониться святым мощам. Ведь святой Жиль, Эгидиус по-латински, креститель и апостол визиготов — не кто иной, как покровитель высшей знати, и диких зверей. Подумайте, рыцари, нет ли в том высшего смысла, не похожи ли вы кое в чем на вепрей, хищных волков и медведей — кое в чем, кроме храбрости и силы: например, любовью к войне и желанием пить свежую кровь вместо того, чтобы питаться падалью… Потому о вас, как и о тварях лесных, надлежит молиться святому Эгидию.
Некогда добрый святой, игумен из Афин, отшельник, поселившийся в лесах еще дикого, языческого края, молитвой отвратил от бедной лани летящую стрелу. А стрелком-то, люди добрые, был не кто попало — королевский сын Вамбо, который вместо того, чтобы разъяриться из-за потерянной добычи, нежданно обратился к Богу и выстроил для отшельника крепкий скит. Так что и гонимым, преследуемым, как лань королевской охотой, должен помогать заступничеством добрый святой. Самое время нам ему помолиться: мы и знать, мы же и гонимы.
Но сегодняшнее все уже кончилось, теперь ночь, можно об этом больше не думать. Стены храма еще горячи от дневного дыхания многих сотен, может, даже тысяч глоток — днем здесь было не продохнуть. Запомни, старая базилика, как запомнила ты крестовую речь Папы Урбана… Что сказал бы граф Раймон Четвертый, если бы стоял сегодня на ступенях возле главных из трех твоих врат, если бы видел своего правнука, нового Раймона — брошенным перед толпой на колени. Хотя такая толпа собралась — и в церковь, и на площадь — что и призраку было б не протолкнуться. Яркое небо над Сен-Жилем, на площадях олеандры цветут розовым и белым — в середине июня-то что ж не цвести. Толпа всегда рада редкому зрелищу, всякому охота посмотреть, как графа Тулузского, герцога Нарбоннского, маркиза Прованса, сюзерена четырнадцати графов и ленника трех королей, розгами охаживают на церковных ступенях. Потом будут детям рассказывать: «Я видел… Я видела…»
Как-никак самый могущественный граф Европы. Первый из светских пэров Франции — на коронации Филипп-Августа в торжественной процессии его отец нес королевские шпоры. Под его рукой Альбижуа, Виварэ, графство Венессен, Руэрг и Керси, Мельгейль, да еще Ажене — это через четвертую жену, мать графского сына и наследника, сестру английского короля. А матушка графа — сестра короля французского, а нынешняя жена — сестра короля арагонского, а дочка замужем за наваррским королем. Вот какой высокородный сеньор — мессен Раймон де Сен-Жермен, которого в честь великого прадеда еще де Сен-Жилем называют. Именем города, свидетельствующего нынче графскому унижению. Не каждый день графы Раймоны публично каются.
Прости нас, Святой Эгидий, и защити от потерь, пускай жертвы наши станут не напрасными. Пусть нас оставят в покое, удоволившись залогом графской крови, которая текла по его лопаткам и капала на ступеньки, а потом малость замарала алтарный проход, когда простирался граф перед алтарем — и вот вам крест, все видели, что он плакал! Так-таки настоящими слезами, навзрыд, и все, кто это видели, тоже плакали — и мужчины, и женщины, даже некоторые священники. И я плакал, лично я — экюйе по имени Раймон, хотя я уже не мальчишка первой молодости, который плачет от чего попало, а взрослый мужчина двадцати лет, дворянин. Мой отец уже бывал с граф-Раймоном в этом Сен-Жильском аббатстве — лет десять назад, и потом нас в первый раз отлучили за его разорение. Подумаешь, дело плевое. Интердикт — не чесотка, спать не мешает. Так мы все тогда думали — и смотрите, к чему мы пришли, мой добрый граф, смотрите, досточтимый святой Жиль, до чего мы дошли по неведению своему — простите мне, что я сегодня так напился и пьяный брожу вокруг Ваших почтенных стен, проливая новые слезы. Видит Бог, у меня есть причина поплакать. У нас всех она теперь имеется.
Так бормотал сильно нетрезвый крепкий юноша, в прозрачной синеве июньской ночи бродивший вокруг огромной церкви и порой припадавший то к одной, то к другой ее стене — то ли от печали, то ли ради поддержки. Поддержка парню не помешала бы, как заметили со стороны несколько монахов — их послал декан проверить, кто там впотьмах шатается у храма, уж не задумал ли чего — а то пора храм готовить, всенощную служить… С опаской, издалека наблюдали монахи за бражником — день сегодня редкостный, такой раз в сто лет приходит, многие сегодня не спят, и нехорошее может случиться. А парень роста немаленького и сложен дай Бог всякому, если спьяну решит драться, будет скверно. Светло — время как раз такое, когда ночи почти что нет: на западе еще теплится закатная полоска, а восток уже светлеет, поднимая знамена нового дня…
Обошел экюйе статуи апостолов между порталами, закинув голову и пошатываясь, вглядываясь в каменные лица. Посидел на ступенях, у лап каменного льва, строго смотрящего белыми глазами поверх его головы. «Эх, лев ты, лев кушант[10], геральдическая ты зверюга, ты-то нас видел, ты-то понял, почему мы так? Что-то меняется, морда ты каменная, мир малость покосился, ему уж и не выправиться. Стоишь тут и не знаешь, что мир перекосился. Накренился наш мировой диск, люди с краев начали сыпаться в Океан.» Снова поднялся, побрел вдоль стены, но у западного фасада остановился и заплакал горькими, хотя и пьяными слезами, задрав голову на какой-то барельеф. Монахи поспешили, уговаривая и пеняя, повести парня прочь — голова его болталась, он невнятно объяснял, что он — один из сегодняшних, ну, можно сказать, самых главных виновников, а стало быть, имеет всякое и всяческое право тут находиться. Один из монахов заметил, что за барельеф так растрогал беднягу — сцена бичевания, Господь у столба и статично замершие солдаты с флагеллусами, языки плетей красиво разлетаются в стороны, а Господь наш поднял спокойное, обрамленное нимбом лицо кверху, думая о своем… Потому что правду-то о происходящем знает Он один.
