Атака оказалась настолько стремительной, что первый пушечный редут был взят без великого труда. Опять отличился великан Суета, в руках которого на этот раз был необыкновенно длинный бердыш. Он таранным ходом продвигался вперёд, охраняемый с трёх сторон особо приставленными людьми. Враги валились перед ним, как снопы. Таким образом ему удалось добраться до самой большой пушки, которая, как говорили, и убила отца Корнилия. Как разделаться с ней, он не знал, потому просто поднатужился и скинул с земляного вала. А под горку она сама покатилась.
Среди воинов Нифония выделялся ещё один человек, в немонашеской, но чёрной с ног до головы одежде, это Ананий Селевин. Он работал оружием собственного изготовления: на коротком копье, заканчивающемся плоским наконечником, было насажано тонкое в виде полумесяца лезвие, какая-то помесь бердыша с протазаном. И как же здорово управлялся длиннорукий Ананий этой невидалью! Ничто не могло противостоять мощным ударам булатной стали, о неё ломались сабли и мечи, о неё раскалывались головы. Враги в ужасе расступались перед ним и, не рискуя сражаться в рукопашную, предпочитали посылать пули. Однако и те, даже выпущенные в упор, казалось, огибали его. «Заговорённый, заговорённый!» — слышались крики и, напуганные этой несокрушимой поступью, пушкари покидали свои места.
Огонь был ослаблен, чем сразу воспользовалась часть Ходыревского отряда, укрывавшаяся в Мишутинском овраге. Она одним махом пересекла Княжье поле и вступила в бой с войсками Мозовецкого. Поддержка оказалась кстати. Ходырев прорвал вражеские позиции и, перейдя Благовещенский овраг, очутился в тылу артиллерийских батарей на Красной горе.
Тут началось весёлое дело. Троицкие лезли на Красную со всех сторон, их сбивали в овраги и лощины, рассеивали, расстреливали, они поднимались и снова лезли. Мёртвые пополнялись теми, кто вышел из крепости и обрёл неожиданную силу. На таком едином порыве Красная была взята, а с нею все пушки и разное воинское добро: ручницы, самопалы, ядра, пушечное зелье, копья, сабли, прочее оружие и снаряжение. К этому — множество пленных, которых нагружали, как вьючных лошадей и отправляли в крепость. Брали, что можно, остальное разбивали, разрушали, сжигали.
Ананий Селевин занимался отбором ратных припасов, когда ему сообщили о гибели брата. У него опустились руки. «Неужели ушла и эта, единственно остававшаяся родная душа? За какие грехи несёт он страшную кару? Совсем ещё недавно живое дерево лишилось корней, ветвей и превратилось в никому не нужный обрубок. Но, быть может, не всё ещё потеряно? Данила живучий, его уже пытались причащать, так ведь выкарабкался». Поймав какую-то лошадь, Ананий устремился к месту недавней битвы.
Подступающая к Благовещенскому оврагу часть Княжьего поля было сплошь усеяно павшими. Трудно было даже попытаться найти среди них Данилу. Но что это? Откуда-то издали донеслось призывное ржание. Ананий направил лошадь на звук, она пошла по мёртвым телам, испуганно прядая ушами. В наступающих сумерках обозначилась знакомая стать — Воронок! Вот верный товарищ, недаром Данила любил его, кажется, более всех на свете. Конь стоял, чутко прислушиваясь, временами встряхивая головой. Анания он узнал и доверчиво ткнулся в лицо бархатистыми губами.
Данила лежал рядом с конскими копытами, придавленный двумя мертвецами. Когда Ананий освобождал, показалось, что услышал слабый стон. Неужто, жив?!
— Данилка, братец, — затормошил его Ананий, охваченный радостной надеждой. Тот открыл глаза и поморщился:
— Больно...
Прозвучало трогательно, как бывало раньше, когда он жаловался на детскую болячку, и у Анания потекли слёзы.
Данила их не увидел, скорее почувствовал.
— Не плачь... я что говорил, помнишь? Не думал, что так рано...
Он, конечно, имел ввиду их недавний разговор у той страшной ямы.
— Молчи, братуха, я тебя вынесу, молчи...
— Не надо, дай спокоя... Клятву не сполнил, как ответ держать стану?..
Клятву? Ах, да, он ведь говорил тогда о том, что поклялся убить самозванного царя. И это более всего тревожит его перед смертью?
— Господь милостив, он простит. Не по своей ведь воле.
Смертная тень пала на лицо Данилы, он чуть приметно качнул головой и прошептал:
— Не-е, не простит...
Ананий помолчал и твёрдо проговорил:
— Успокойся, брат, я возьму твою клятву на себя, так Ему и скажи.
Данила разом просветлел лицом и тут же затих. Верно, только и ждал этих слов, чтобы отправиться в последний путь с лёгкой душою. Ананий положил тело на Воронка и почувствовал, как тот задрожал мелкой дрожью. Он прижался к его морде и увидел, как из конского глаза выкатилась большая слеза. Так они оба и простояли, оплакивая родного человека.
Уже под вечер, усталые, облитые кровью и потом, пропахшие гарью, но гордые одержанной победой, участники боя возвратились в крепость, и встречала она торжественным звоном всех своих храмов. Велика была цена этой победы: в бою пало 174 защитника. Всех, кого удалось сыскать, снесли к Троицкому собору. Иоасаф и старцы горячо молились за новопреставленных, сулили им жизнь ангельскую как положившим головы за Отечество и Православную веру. Вспомнили всех поимённо, к лежавшим добавили имена Артемия, Шилова и Слоты, уже вознёсшихся на небо. Не забыли и Макария, чья мученическая смерть способствовала нынешней победе.
Данила Селевин лежал рядом с телами славных воевод. Бедная Марфа застыла каменным изваянием, лишь два непрерывных слёзных ручейка говорили, что жизнь ещё теплится в ней. Ксения тоже поплакала. Глядя на спокойное, будто просветлённое лицо Данилы и искренне скорбя об усопшем, она не переставала думать, что в его смерти имелся не иначе как Божий промысел. Дьявол смутил её мыслями о мщении, даже заставил избрать мстителя, но Бог всемилостивец уберёг от греха. Ибо известно: тот, кто наполняется злобой и роет яму другому, непременно попадёт в неё сам.
Не забыли и о 66 раненых, получивших в этот день тяжёлые увечья. К каждому приставили по монастырскому брату для ухода и моления об исцелении. К ним же присовокупили и Афанасия, вынесенного с Подольного монастыря. Юноша метался в горячке, нога его распухла и издавала зловоние. Воеводы, скорбя о потере боевых товарищей, не забыли навестить его.
— Вот герой истинный по духу, — сказал Голохвастов, — он пошёл на тяжкие муки, чтобы уверить Лисовского в правдивости своего признания. Иначе хитрый пан никогда бы не переместил войск.
Долгорукий на этот раз полностью согласился, а Иоасаф добавил:
— Блажен тот, кто не помышляет о награде за подвиг свой.
Афанасий так и не знал, было ли то в яви, или только пригрезилось.
Раздосадованный неудачей Лисовский не мог смириться с поражением. Чутьё опытного воина подсказывало, что троицкие защитники действуют на последнем издыхании и нового сильного приступа наверняка не выдержат. Ночью, когда в крепости отпевали павших и дозорные не были особенно внимательными, он выслал засады во все прилегающие овраги. Утром у стен лавры появились польские охотники, они стали задираться, дразниться, чтобы выманить на поединок. В нудном осадном сидении такие забавы — лучший способ не заскорузнуть, не потерять боевые навыки, потому к ним нередко и прибегали. Горячие головы, удручённые гибелью боевых товарищей, приняли вызов, невдомёк им было, отчего это неймётся ляхам после вчерашней встрёпки. Бросились из крепости наперегонки, и в запале многие устремились в приготовленные сети. Хорошо, что дозорные на башнях вовремя заметили засадников и зазвонили в колокола. Обошлось, слава Богу, без больших потерь, убедились только ещё раз: расслабляться нельзя ни в радости, ни в печали.
Через несколько дней, 13 ноября, снова вышла крупная сшибка, теперь по зачину троицких. Задумали сбить вражеские отряды Лисовского и проторить путь к ближней роще у Мишутинского оврага. Начали ранним утром и к рассвету выбили ляхов из оврагов. Однако к ним подошли подкрепления, и троицкие были вынуждены отойти под защиту крепостных пушек. Собрав последние силы, они снова бросились в бой и сошлись в жестокой рукопашной. Здесь вышло, пожалуй, самое кровавое дело. Не стало никакого строя, никакого боевого порядка, исчезло различие между начальником и простым воином, между знатным и холопом. Много легло народа с обеих сторон, во всей ближней округе снег был истолчён в кровавую кашу, сам Лисовский получил ранение в левую щёку и свалился с коня. Он чудом избежал пленения, выручил литовский князь Юрий Горский, подоспевший со своим полком. За то князь и поплатился: монастырский слуга Михайла Павлов сразил его ударом ножа и труп привёз в лавру. На этом крупные сражения прекратились, силы истощились, и стороны, будто по взаимному уговору, решили сделать передышку.
Иоасаф собрал большой совет. Уж полтора месяца противостояла обитель полчищам Сапеги, положила вкруг себя бесчисленное множество врагов, но и сама лишилась более половины защитников. За всё это время из Москвы не пришло ни помощи, ни слов ободрения. Известно ли там об их обстоянии? Сами тоже не ведали о том, как широко распространяется ныне власть Самозванца. Слышали об обложении близлежащих городов, а что там, за ними? Может быть, только они одни и остались. Не напрасны ли тогда усугубляющиеся день от дня осадные муки? Этот вопрос, хоть и не произносился вслух, постоянно висел в воздухе. Иоасаф сказал так:
