Дело происходило в епископском городе Дургаме. Обедала довольно многочисленная компания; большая часть членов нашего общества принадлежала к старинным, знатным английским тори, к тому классу, который нередко бывает настолько переполнен чувством энтузиазма, что делается совершенно безгласным. Я с самого начала овладел разговором и все время руководил им. Зашла речь о действиях французов на полуострове; основываясь на авторитете моего двоюродного брата-поручика, я рассказал о каннибальских оргиях, происходивших в Галиции при участии самого генерала Каффарелли. Я никогда не любил этого командира, однажды посадившего меня под арест за нарушение дисцинлины; легко может статься, что чувство мести заставило меня сгустить краски картины. Теперь я не помню подробностей, но, вероятно, они отличались яркостью. Мне было приятно дурачить этих болванов, а сознание безопасности, которое явилось во мне при взгляде на их тупые лица с широко разинутыми ртами, заставило меня зайти крайне далеко. В наказание за мои грехи среди моих слушателей сидел один, все время молчавший человек; он оценил мой рассказ по достоинству; не юмор помог ему правильно понять меня, так как он не был способен подметить юмор в моих словах, не ум сделал его проницательным, так как у него не было ума. Симпатия заставила его прозреть, симпатия, а ничто другое.
Как только окончился обед, я вышел на улицу и стал бродить, намереваясь взглянуть на собор. Маленький человечек очутился вблизи меня, он крался по моим пятам. Я отошел уже от гостиницы и был в темном месте улицы, когда вдруг почувствовал, что кто-то дотронулся до моей руки; я поспешно обернулся и увидел, что мой молчаливый слушатель смотрит на меня ясным, взволнованным взглядом.
— Простите меня, сэр, но вы рассказали превосходную историю! Хи, хи! Замечательная история! — говорил он. — Смею заверить, что я вполне понял вас! Я пронюхал все! Мне кажется, сэр, если бы мы поговорили с вами как следует, мы во многом сошлись бы. Вот «Голубой Колокольчик». Это очень порядочное место. Тут дают отличный эль, сэр. Но согласитесь ли вы распить со мной бутылочку?
В обращении маленького человека проглядывало нечто до такой степени странное и таинственное, что я почувствовал сильное любопытство (не могу не сознаться в этом). Я согласился на его предложение, хотя в ту же минуту мысленно упрекнул себя за безрассудство; вскоре мы сидели друг перед другом, между нами стоял кувшин приправленного пряностями эля. Маленький человечек понизил голос до шепота, говоря:
— Ну, сэр, выпьем за великого человека. Надеюсь, вы понимаете меня? Нет?
Он наклонился, наши носы почти соприкасались один с другим.
— За императора! — проговорил он.
Я сильно смутился и, несмотря на невинные приемы моего собеседника, несколько встревожился. Я не думал, что он шпион, так как находил его слишком изобретательным и слишком смелым для этого. Однако, будучи честным человеком, он оказался бы уж чересчур безрассудным, а потому бежавшему пленнику не следовало слишком ободрять его. Я решился на полумеру, молчаливо принял его тост и выпил без особенного удовольствия.
Он продолжал расточать такие похвалы Наполеону, каких я никогда не слыхал во Франции, или слышал только от лиц, занимающих официальные места.
— А Каффарелли, — продолжал он, — он тоже чудный человек? Правда? Мне не случалось много слышать о нем, никаких подробностей, сэр, никаких! Ведь нам с большим трудом удается получать правдивые известия.
— Помнится, и в других странах случалось мне слышать подобные жалобы, — невольно заметил я. — Что касается Каффарелли, то о нем следует сказать, что он не разбит параличом и не слеп, что у него две ноги, а нос сидит на середине лица. Мне же до него не больше дела, чем вам до тела покойного мистера Персиваля!
Пылающие глаза моего собеседника впились в меня.
— Вам не удастся меня обмануть! — вскрикнул он. — Вы служили под его начальством! Вы француз! Наконец-то я вижу перед собой представителя благородной расы, одного из пионеров славных принципов свободы и братства! Тише! Нет, все спокойно, а то мне послышалось, будто кто-то подошел к двери. В этой несчастной, порабощенной стране мы даже лишены права называть собственностью свою душу. У нас главные люди — шпион и палач, да, сэр, шпион и палач! Но и у нас горит свет. Хорошая закваска работает, сэр, работает невидимо, внизу… Даже в этом городке есть небольшое количество людей с честными душами, людей, которые собираются вместе по средам. Останьтесь дня на два, на три и посетите нас. Мы собираемся не здесь, а в другом, более спокойном месте. Там дают прекрасный эль, прекрасный, вкусный. Вы очутитесь в обществе друзей, братьев. Вы услышите много смелых мыслей! — вскрикнул он, выставляя вперед свою узкую грудь. — Монархия, христианство!.. Свободное братство Дургама и Тайнесэнда осмеивают все эти обманы надутого прошлого!
Человек, желавший только остаться незамеченным, имел полное право послать к черту подобное предложение! Свободное братство не привлекало меня — смелые мысли были не для меня. Я постарался несколько охладить своего собеседника.
— По-видимому, вы забываете, сэр, что мой император восстановил христианство, — заметил я.
— Ах, сэр, это только ради политики! — вскрикнул маленький человечек. — Вы не понимаете Наполеона. Я следил за ним и могу с начала до конца объяснить его политику. Возьмем для примера Испанию, о которой вы говорили такие интересные вещи; если вы зайдете со мной в дом моего друга, у которого есть карта Испании, я менее чем в полчаса, объясню вам весь ход войны.
Это было нестерпимо. Мысленно я решил, что из двух крайностей я предпочитал британского тори; пообещав встретиться с моим собеседником на следующий день, я сослался на внезапную головную боль и быстро направился к гостинице. Там я уложил свой чемодан и около девяти часов вечера тронулся в путь, желая убежать от проклятого, опасного соседства с этим вольнодумцем. Стоял холодный, звездный, светлый вечер; подморозило, и потому дорога была совершенно суха. Несмотря на все это, я не имел ни малейшего намерения долго оставаться на открытом воздухе; около десяти часов я заметил с правой стороны дороги освещенные окна харчевни и вошел в нее провести ночь.
Поступая так, я действовал против своих правил, так как вообще решил останавливаться только в самых дорогих гостиницах. То неприятное приключение, которое произошло со мной в харчевне, заставило меня впоследствии быть еще разборчивее. В общей зале сидело множество народа, тяжелые клубы дыма переполняли воздух: комнату заливал свет угля, с треском горевшего в камине. Очень близко от огня стоял пустой стул — это место показалось мне очень заманчивым: сев на него, я мог бы спокойно греться и наслаждаться обществом. Я только что хотел опуститься на этот стул, когда человек, сидевший близ него, остановил меня.
— Прошу извинения, сэр, — заметил он, — но это место принадлежит британскому воину.
Послышался целый хор голосов, подтверждавших и объяснявших мне это замечание. Говорилось об одном из героев лорда Веллингтона. Он был ранен под Раулэнд-Гиллем. Он служил правой рукой Кольбурну. Словом, выходило так, что неведомый мне счастливец служил во всех отдельных корпусах и под начальством всех генералов, находившихся на Пиренейском полуострове. Я, конечно, поспешил извиниться. Я не знал, кому принадлежало место у огня. Уж, конечно, солдат имел право на все, что было лучшего в Англии. Мои слова заслужили всеобщее одобрение; я сел на краешек скамейки и стал ожидать возвращения героя, надеясь позабавиться. Он, как и следовало ожидать, оказался рядовым. Я говорю: «как и следовало ожидать», потому что ни один офицер не мог бы заслужить такой популярности. Его ранили при Сан-Себастьяне, и он еще носил руку на перевязи. Хуже этого для него было то, что каждый из сидевших в харчевне считал своим долгом выпить с ним. Его открытое лицо пылало точно от лихорадочного жара, глаза помутились и смотрели неопределенно; когда он среди приветственного восторженного ропота шел к своему стулу, ноги его заплетались.
Минуты две спустя я уже снова шагал по темной большой дороге. Чтобы объяснить, что обратило меня в бегство, придется рассказать читателю один эпизод из моей военной службы.
Однажды в Кастилии я лежал в наружном пикете. Неприятель стоял очень близко от нас; нам дали обычные приказания относительно курения, разговоров, относительно разведения огня; обе армии были молчаливы как мыши; вдруг я увидел, что английский часовой сделал мне знак, подняв свой мушкет. Я ответил ему тем же. Мы оба поползли вперед и встретились в русле пересохшего потока, составлявшего демаркационную линию между двумя армиями. Часовому хотелось вина, у них оно кончилось, а у нас оставался еще большой запас его. Англичанин дал мне денег, я же, как это обыкновенно у нас делалось, оставил ему в залог свое ружье и отправился за мехом. Когда я вернулся с вином, представьте себе, оказалось, какому-то беспокойному дьяволу в образе английского офицера понадобилось переместить отводный караул. Положение было ужасно, я попал в затруднение и в будущем мог ожидать только наказания. Правда, наши офицеры всегда смотрели сквозь пальцы на обмен подобных любезностей, но на такой крупный проступок, как мой, или, вернее, на такое плачевное приключение, как случившееся со мною, им пришлось бы обратить внимание. Вы можете себе вообразить, как я ночью блуждал по кастильской равнине с мехом вина, не зная, куда деть его и даже не представляя себе, какая судьба постигла мое ружье, попавшее куда-то в армию лорда Веллингтона. Однако мой англичанин был очень честен, или же ему страшно хотелось выпить. В конце концов он дал мне знак, где его найти. И вот этот-то английский солдат, стоявший в Кастилии на часах, и раненый герой, вошедший в дургамскую харчевню, оказались одним и тем же лицом. Будь он немного менее пьян или не уйди я так поспешно из харчевни, странствования мистера Сент-Ива пришли бы к безвременному концу.
