«В воскресенье обе армии встретились на поле битвы у Эджхилла в графстве Уорвикшир. Король с холма смотрел на парламентские войска, которые салютовали ему тремя залпами из пушек; королевские батареи ответили двумя.
Битва началась в два часа пополудни. Даже генералы принимали участие в бою с пиками в руках, хотя окружающие настаивали чтобы они вернулись на подобающие им места. Главнокомандующий роялистов был взят в плен и вскоре умер от ран; знаменосец, сэр Эдмонд Верни, убит. И пехота, и конница с обеих сторон проявили отменное мужество. Ночь разделила сражающихся; кавалеры отступили обратно на вершину холма, армия графа Эссекса — в ту же деревню, которую занимала накануне, причем и те, и другие считали себя победителями».
Уайтлок. «Мемуары»
Подъезжая в сумерках к Брентфорду, Лилберн все еще надеялся исполнить обещание, данное утром Элизабет, — вернуться к вечеру домой.
Весь день у него ушел на передачу пивоварни, новый арендатор оказался цепким выжигой, совал нос во все щели; наконец сговорились на 55 фунтов в год, и 10 из них он тут же получил в виде аванса, но домой занести не успел, потому что застрял в Гилд-холле, в городском комитете по вербовке. Казалось бы, дело его — перевод из пехоты в кавалерию — должно было занять две минуты. Не тут-то было. Члены комитета, уставшие от бесконечного потока новобранцев, набросились на него, уже понюхавшего пороха, с расспросами, не хотели отпускать. Много ли солдат из его роты полегло при Эджхилле? Видел он самого принца Руперта?[22] Кто же все-таки победил — мы или они? Правда ли, что на утро была возможность добить кавалеров? Чем его ранило? Почему он решил перейти в кавалерию?
Надо было бы им ответить: потому, что кавалерийскому капитану платят вдвое больше, чем пехотному, и дело с концом. Но шутливо-небрежный тон, необходимый для такого ответа, никогда ему не давался. Он начал подробно и серьезно объяснять им ход битвы, как он его себе представлял, доказывал (в который уже раз!), что парламентская пехота держалась бесподобно и почти выиграла сражение, конные же полки были рассеяны Рупертом с первой атаки и поэтому к концу дня кавалеры, прискакав обратно после преследования и грабежей, смогли напасть на расстроенные ряды пехотинцев и отбить часть пленных и несколько знамен. Теперь ясно, что без крепкой конницы войну не выиграть, поэтому-то он и решил перейти в драгуны, и друзья, сложившись, уже достали ему коня. Так что, коль скоро комитет не возражает, он немедленно отправится к командиру своего полка, лорду Бруку, и доложит ему о переводе; если же есть какие-то сомнения в его способностях или преданности парламенту… Сомнений у членов комитета не было, они слушали его с жадным возбуждением, но, в то же время, и чуть беспечно, будто он говорил о деле уже завершенном, о закончившейся войне.
Мирные переговоры, начавшиеся сегодня, — вот что сбивало всех с толку.
Казалось, никто в городе не верил, что война может продлиться дальше, после того, как обе стороны показали такую решимость в бою. Хорошо хоть, что и Элизабет разделяла эти иллюзии. Утром, меняя ему повязку на руке, она была почти весела и напевала подхваченную у солдат песенку: «Тропа вольна свой бег сужать, кустам сам бог велел дрожать, а мы должны свой путь держать, свой путь держать, свой путь держать». Рана его понемногу затягивалась, краснота вокруг исчезла, и Элизабет была так горда результатами своего врачевания, что, похоже, не помнила уже, как испугалась, увидев ее первый раз «Три дюйма от сердца! Ты видишь — всего три дюйма!», — повторяла она тогда с искренним ужасом. Ее страшно сердило, что он никак не хотел признать себя беспомощным. Даже ночью, когда легли, ей удавалось утихомирить его, только опережая каждый его порыв. Он бы никому, наверно, не признался, что теперь, после их женитьбы, она все чаще вспоминалась ему не голосом, не милым лицом с припухшими губами, но вот этим ночным жаром, прохладой и мягкостью, невнятицей бормотания и вскриков, что он порой острее помнит ее руками и кожей, чем глазами и сердцем, и в то же время он верил, что и эта радость дарована ему не зря, что и она есть тайный знак, чудо, призыв. «Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, стан твой похож на пальму, и груди — как виноградные кисти».
Лорд Брук встал ему навстречу от стола, заваленного картами и бумагами, с облегчением вздохнул.
— Счастлив видеть вас снова, капитан. Вы не могли вернуться более кстати. Как ваша рука?
— Почти зажила.
— Прекрасно. Боюсь, она очень понадобится вам уже завтра.
— Но, милорд…
— Я не знаю, о чем думают в парламенте. Затевать мирные переговоры, не добившись победы! Король в девяти милях отсюда. Рупертовские головорезы могут доскакать до Вестминстера за два часа, а наши офицеры, ссылаясь на перемирие, отправляются в Лондон повеселиться. Они все еще смотрят на войну, как на пикник с фейерверком.
— Но, милорд, я тоже приехал лишь для того, чтобы сообщить вам о своем переходе в кавалерию.
Брук, сразу помрачнев, взял протянутый Лилберном приказ комитета, быстро прочел его, потом отвернулся к окну. Со стороны моста через Брент донесся стук копыт, окрик часового, потом дружный хохот. Около коновязи кто-то звенел лошадиной сбруей и негромко напевал.
— Капитан, я не могу вам больше приказывать. Но я взываю к вашей чести и прошу: отложите свой отъезд хотя бы до завтра. Здесь на три роты нашего полка осталось два сержанта. В полку Холлеса положение не лучше. Без офицеров солдаты не выстоят в завтрашнем бою. А бой будет — это я чувствую всем нутром.
— Могу я отправить кого-нибудь с письмом к жене?
Брук сделал несколько шагов к нему, с облегчением вздохнул и улыбнулся:
— Конечно, капитан, конечно. Пишите прямо сейчас. Я захвачу его с собой в Торнхэм-грин, а оттуда отправлю с нарочным. Если завтра здесь что-нибудь заварится, немедленно шлите ко мне за помощью.
— Что у нас есть под рукой?
— Остальные роты моего полка и к северу еще Гемпден.
— Думаю, часа два мы продержимся.
— В вас я буду уверен, как в себе. Может, еще ничего и не случится, тогда к полудню пришлю вам замену. Прощайте. Городок переполнен, так что оставайтесь прямо здесь, в этом доме. Полагаю, местные клопы так пресытились мною, что вас уже не тронут.
Он собрал бумаги со стола, отдельно в карман положил записку, написанную Лилберном, еще раз сжал ему плечо и пошел к дверям.
— Милорд, — голос Лилберна звучал не совсем уверенно, — у меня до сих пор не было случая спросить вас…
— Да?
— Судя по вашей книге, вы полагаете, что человек может достичь спасения души различными путями?
— Как сказано в Писании: «В доме Отца Моего обителей много».
— Не следует ли отсюда, что вы стоите за полную веротерпимость, за свободу совести, за отделение церкви от государства?
— О, на эту опасную тему я готов говорить с вами два часа, два дня, две недели. Но сейчас у меня нет и двух минут. Желаю удачи, капитан. Мы непременно еще вернемся к этому разговору.
Он кивнул, надел шляпу и вышел. Фонари, вынесенные на крыльцо, осветили всадников, седлающих коней, уроненное ведро с овсом, кусок мостовой. Потом темнота снова прихлынула к стеклу.
Ночь прошла спокойно. Утром густой туман потек от Темзы, залил все улицы, так что проснувшийся Лилберн лишь по шуму шагов, по оживленному говору за окном смог понять: войска оставляют город. Плеснув на лицо водой из кувшина и натянув штаны, он выбежал на крыльцо:
— Что происходит?
Солдат в красном мундире (полк Холлеса) мрачно покосился на него и ткнул надкушенной луковицей в сторону шедших по улице.
— Похоже, ваши молодцы решили выйти из игры.
Лилберн, застегивая на ходу колет, уже бежал к конюшне. Солдат шел за ним и жаловался набитым ртом.
— Не по совести это, сэр. Мы тоже дома не были три месяца. Приказ-то, он для всех один, верно я говорю, сэр?
— Какой приказ? — Лилберн распутывал поводья, не глядя, ловил ногой стремя.
— Приказ пришел от парламента — прекратить огонь. Начинаются переговоры, чего ж нам тут торчать? Вы бы поговорили с мистером Холлесом, сэр, втолковали ему, что и нам не худо бы наведаться домой.
Голова растянувшейся колонны уже оставила позади последние домишки, ступила на лондонскую дорогу. Лилберн, свесившись с седла, всматривался в лица обгоняемых им солдат, искал тех, кого запомнил по Эджхиллу. На глаза ему попался знаменосец — он вырвал у него штандарт и с криком: «Стой! Стойте!» — помчался вдоль рядов.
— Эге, да ведь это сам Лилберн! — раздались голоса. — Наш капитан, долговязый Джон. Откуда он взялся?
— Плевать на него! — кричали другие. — Пусть проваливает откуда пришел. Был приказ парламента, и кончено. Домой!
