— Лавр Георгиевич, вы смотрите на меня как на башибузука-революционера, я на вас — как на царского генерала. Но мы давно уже не прежние, и мы давно — одно общее. Можем смотреть спокойно на всё происходящее? Немцы идут на Петроград, фронты от повального дезертирства оголяются, и даже странно, что мы ещё держимся... что вы ещё держитесь, по крайней мере, на вашем участке фронта...
— Вы напрасно льстите мне, Борис Викторович. Да, на австрийском фронте положение помаленьку улучшается. Спасибо, не без вашей помощи Керенский согласился на возобновление смертной казни. Вовремя расстрелянный дезертир и провокатор иногда спасает целый полк. Но при нынешней анархии и при нынешних совдепах, особенно фронтовых, мне от Чёрного моря до Балтийского не растянуться. Коротковаты! — сам того не понимая, артистично развёл он руки по разложенной на столе карте.
— Если не возражаете, Лавр Георгиевич, к вашим рукам я присоединю и свои, — так же размахнулся от моря до моря Савинков с противоположного конца стола.
Едва ли минуту назад они думали, что руки их сойдутся в таком братском смертном рукопожатии. Белая, холёная рука военного министра и жилистая, тёмная — Главковерха.
— Аннибалова клятва?..
— Да, если хотите. Рука об руку.
— Не замечал я в вас, Борис Викторович, подобной сентиментальности...
— Не замечал и у вас, Лавр Георгиевич, подобной снисходительности к штатскому человеку.
— Савинков — штатский? Как вас называли — «Генерал террора»...
— Если и был генерал, то весь вышел. Браунингом и самодельной бомбой Россию сейчас не спасёшь. Вы — боевой генерал!
— Да почему же именно я?
— Потому, что вам доверяют — прежде всего солдаты. Для всех нас — вы последний исход... Надо идти на Смольный!
— Ваше прежнее — К. С. К.?
— Иного выхода нет. Триумвират! Военное положение. Везде — на фронте, в тылу, по всей стране. Промышленных жуликов, раздевающих армию, дезертиров, её разлагающих, большевиков, нас скопом продающих немцам, — всех к ногтю, как говорит мой поручик...
— Что за поручик?
— Есть такой. Патин. Много таких — Патиных. Ведите! У нас же ни царя, ни правительства, ни военного министра!..
— Вы же, Борис Викторович, министр? Побойтесь Бога!
— К сожалению, я безбожник. А как военный министр... сделать могу не больше своего адъютанта Патина. Связан по рукам и ногам. Значит, рвать путы! Только так — военным рывком, без обсуждений и словопрений. Слова — как пена, слова — измена! Верно говорит наша дорогая поэтесса...
— Мне не до поэзии, Борис Викторович. Что вы предлагаете... Диктатура?! Триумвират?!
— Дело не в названии. Пусть Керенский посредине, президентом. А мы с вами... слева да справа!
— Вы, конечно, полевее?
— А вы, безусловно, поправее? Хорошо. Правая рука России — ваша, Лавр Георгиевич!
— Ох, эта российская привычка!.. Слишком много слов! Есть согласие Керенского?
— Я говорил с ним, уже решительно, но... опять разговоры!.. Да, перед отъездом. С трудом, но удалось убедить, что глупо и унизительно положение Временного правительства рядом с Совдепом, который давно стал отделением германского штаба. Александр Фёдорович готовит постановление правительства — о введении военного положения...
— По всей России?
— Петроград и Москву пришлось уступить в пользу демократии. Не забывайте, что мы социалисты, — иронично улыбнулся Савинков. — Но всё остальное — тылы, военные заводы, снабжение, железные дороги, суды — под единую руку. Да, пускай и тройную. И-и... — помедлил он, — непременный, поголовный арест и предание суду военного трибунала всего петербургского Совдепа! Со всеми Ульяновыми и Бронштейнами.
— Неужели и на это согласился? Ведь Керенский — и сам член Совдепа. Он туда на цыпочках бегает!
— Ошибаетесь, Лавр Георгиевич, — с той же улыбкой возразил Савинков. — Не бегает, а ездит в Смольный на автомобиле императрицы Марии Фёдоровны. В остальном вы правы: этот Троцкий, со своим клоком бородёнки, топает на премьера ногами и орёт: «Продались царским генералам! Вы не революционер, вы — контр!..»
— И что же?
— Утирается премьер рукавом... и надирается кокаина... Уж лучше бы русской!
— Не откажите в любезности, Борис Викторович. Да и время — самое обеденное.
Уже позднее, пообедав и начитавшись телеграфных лент, которые были мрачнее одна другой, Корнилов скупым штабистским росчерком двинул по карте свои войска:
— Хотя основная армия разложена и развалена, я ручаюсь за несколько ударных батальонов... ну знаете, моего собственного имени. Правда, они на фронте исполняют роль заградительных отрядов, но что же делать — придётся. Дальше! — продолжал он передвигать карандаш по карте от австрийской границы к Петербургу. — Ближние части, псковских, новгородских и прочих гарнизонов, никуда не годятся, они во власти ваших совдепов... Извините, — поправился он тактично, — петербургских совдепов. И потом, для стремительного захвата городов необходима конница, она больше бьёт по воображению, да и передвигается в четыре ноги. К сожалению, и гвардейская конница не оправдывает своего овса — помните, в бытность вашу комиссаром, кирасиров в Бердичеве? Вот-вот, — горько ткнул он, как штыком, сломавшимся карандашом. — Надёжны и дисциплинированны только кирасиры Его Величества... — по прежней привычке сказал он. — Да, этих можно двинуть на Петроград. Да, Жёлтые кирасиры вместе со своим командиром князем Бековичем-Черкасским грудью пойдут на Совдеп! Но этого мало. Я вынужден буду двинуть и Дикую дивизию...
— Но что скажут мои любимые демократы?! — в притворном ужасе спросил Савинков. — Инородцы освобождают Россию?!
— Дорогой Борис Викторович, когда вы за своё бомбометание сидели в севастопольской военной тюрьме, не всё ли равно было, кто откроет дверь смертной камеры? Татарин? Хохол? Грузин?.. Конечно, я понимаю вас... политиков петербургских... — досадливо взял Корнилов новый карандаш. — Дикая дивизия не пойдёт первым эшелоном, будет как резерв, на зачистку, так сказать. Есть ещё хороший конный корпус — общевойсковой, без инородцев. Есть армейские, вполне боеспособные части генерала Крымова... вы его знаете, отличный боевой генерал…
— Вне всяких подозрений.
— Видите, уже кое-что набирается. Вам, безбожнику, я всё-таки скажу: с Богом! Но... — замедлил он стремительное движение к Петрограду карандаша, — если корпус Крымова, пехотный всё-таки, не успеет подойти, если ваши совдеповские железнодорожники утворят какую-нибудь сволочную забастовку и не поспеют даже кавалеристы, если наш любимейший премьер не получит вовремя достаточную дозу кокаина и утворит нечто бабье-демократическое... это будет... полной катастрофой. Полным крушением и фронта и тыла. Я оголяю фронты, чтобы спасти тылы России. Вы понимаете это?!
— Я понимаю, прекрасно понимаю вас, Лавр Георгиевич, — в полный, хоть и невысокий свой рост, как раз под Корнилова, встал Савинков над картой, давая понять, что штабные учения покончены. — И заверяю: сделаю всё, и даже больше, чем всё, чтобы вашими силами смести совдепы. Безбожник, но тоже говорю: с Богом!
Они ещё раз пожали друг другу руки, и Савинков, не теряя времени, двинулся со своим министерским вагоном в обратный путь.
В поддержку юнкерам Патин взял ещё десяток казаков и несколько дополнительных пулемётов.
— Может, сразу уж блиндированный поезд? — сев наконец-то за походный стол, спросил Савинков.
— Не торопите, Борис Викторович, — отставил рюмку Патин. — Может дойти и до блиндированных...
— Не каркайте, поручик. Пейте.
— Пью, мой генерал!
— Я бы мог и обидеться за это!..
— Ну что вы, Борис Викторович!.. Просто не хочется мрачных мыслей. За счастливую дорогу! — махнул он рюмку, доставая папиросу.
— За счастливую, — неторопливо посмаковал Савинков и закурил сигару.
Истинно на счастье заторов и задержек на обратном пути не было.
— Безумец-самодержец... и раб большевиков!..
— Что? Что вы сказали, Борис Викторович?..
Ведь слышал, а притворяется глухим. Артист! Вот только сумеет ли доиграть свою роль там, в Смольном?
Савинков отговаривал: о чём можно было сейчас договариваться, о чё-ём?! Полки и дивизии Корнилова, пока что негласно и незаметно, подвигались к Петрограду. Надо было ставить последнюю точку — вводить военное положение. Министры прибыли на заседание все, как один, кроме Чернова, который отирался, видимо, у Троцкого. Они знали, что должно произойти, и были сумрачны, серьёзны и неразговорчивы.
Через полураскрытую дверь большой министерской приёмной Савинков слышал звонок, слышал бессвязные и торопливые оправдания Керенского, а потом и его панические сборы. Не иначе как на пожар?
