Издание вызывало нападки Фаддея Булгарина, который сам выпускал книжками фельетоны с иллюстрациями. Фельетонист обижался на конкурентов и наводил на них гнев начальства обвинениями в неблагонамеренности. Нападки цензуры вызвал очерк «Водовоз».
Булгарин выпустил очерк «Водонос», как бы исправляя жизнеописание.
Водонос у Булгарина жил очень благополучно, хорошо питался и привозил в деревню большие деньги.
После четырнадцатого выпуска издание прекратилось, вероятно, оно было задушено цензурой.
Иллюстрированные издания и потом появлялись много раз, но не становились традицией. А. Башуцкий после шумной жизни, литературных и служебных неудач кончил крупной растратой казенных денег и уходом в монастырь; дело заглохло.
Во Франции слово «Гаварни» из названия глухой деревни превратилось в фамилию создателя нового рода искусства.
В «Современнике» в 1847 году было напечатано письмо Тургенева из Парижа[42], где описывались последние новости дня. В них мы читаем: «В Париже вышел превосходный альбом „Избранные сочинения Гаварни“. Вот где можно познакомиться с современным парижским обществом. Гаварни великий комик, и в настоящую минуту можно сказать смело – у него нет соперников».
Близкий друг Федотова, художник Жемчужников, в воспоминаниях пишет: «Но увлекался Гаварни не я один, начинающий юноша. Увлекался им и такой художник, как Федотов, который говорил: „…ежели нам нравится, мы увлечены и копируем, значит, это выше нас“.
У Федотова есть листы с пометками: «перечерчивал» с Гаварни, но у Федотова другая тематика. Париж Гаварни – Париж улицы и маскарада. Это нарядный Париж, хотя за этой нарядностью есть и горечь, но все же это как бы Париж туриста.
Петербург Федотова – это Васильевский остров; заснеженные улицы, озябшие люди. Тема его рисунков – бедные люди; такая тема раскрывалась Гоголем, Достоевским, Некрасовым.
Федотов успел дать несколько рисунков-иллюстраций, в том числе и к рассказу Достоевского «Ползунков», и к тогда еще не напечатанному рассказу Тургенева «Из записок охотника» – «Два помещика».
Судьба русских иллюстраций того времени горька. «Иллюстрированный альманах» уже после цензурного разрешения был запрещен, листы были свалены на чердаке, частично раскрадены и крадучись появились в отдельных экземплярах у букинистов.
Все пути, на которые выходил Федотов, оказались дорогами запрещенными; он переступал всегда ту черту, за которой изображение было уже запрещено.
Гаварни было легче, чем Федотову, даже при неуспехе.
Этот художник после 1848 года ушел от рисунка, от иллюстраций и занялся гордым и тогда безнадежным делом – вопросом о развитии воздухоплавания.
Художник, оставив искусство, перешел к технике, но к технике будущего, выбрал себе неудачу высокого рода.
Павел Федотов хотел издать «Свежего кавалера» литографическим путем.
Режим хотел превращать человека в мундир, в строй, он как бы поглощал человека, покрывая его рангом, чином, орденом, но он не хотел видеть безумия этого превращения.
Пускай человек в бессилии считает себя испанским королем, но царским орденом он и в безумии считать себя не смеет.
У Федотова чиновник не превратился в орден, но орден утешает его, утешает в нищете, хотя орден сочетается с рваными ботинками. Все это кажется шутливым, но лучше все это показать, по мнению цензуры, без ордена.
Конфликты сюжетов сепий и картин Федотова основаны на грустном негодовании.
Ни Гаварни, ни Хогарт не являются художественными соседями Федотова, хотя он их внимательно изучал.
Павел Андреевич сосед с новой русской прозой, сосед Достоевского – более спокойный, жизнерадостный, но оказавшийся в результате раздавленным.
В манере рисовать Федотова нет подчеркивания легкости и свободы наброска.
От французов Федотов взял сюжетность изображения и неожиданность подписи.
Гаварни смог выразить себя; для Федотова не нашлось места показать свое мастерство. Цензура не позволила Некрасову и Панаеву создать серию иллюстрированных альманахов. А. И. Сомов отмечает[43], что художник-литограф Александр Козлов пытался наладить издание федотовских рисунков, но Федотов к этому времени уже увлекался живописью: он, «находя слишком долгим и скучным для себя отделывать нарисованное, полагал пригласить для дополнения отделки и „приведения“, как он выразился, его композиций в „грамматику“ опытного рисовальщика».
В результате был приглашен художник Семечкин. Книга под названием «Сцены из вседневной жизни. Рисунки П. А. Федотова» вышла в Петербурге в 1857 году, уже после смерти художника.
На рисунках Федотова внизу подписи Семечкина, который подрисовал к рисункам обстановку и огрубил черты набросков.
Рисунки Федотова не имели успеха, то есть их не воспроизводили. Оригиналы рисунков попали в долгие странствия: часть альбомов были разрезаны и кусками продавались по дешевке. Один большой альбом, размером в сто с лишком листов, тесно записанных, по странной случайности оказался в каком-то городе Восточной Сибири, вероятно, разделив судьбу ссыльного хозяина. Об этом рассказывает М. Азадовский в № 4 журнала «Русский библиофил» за 1916 год. Статья М. Азадовского называется «Дневник художника. Неизвестный альбом Федотова».
Людей, любящих художника, было довольно много, но они недооценивали своего друга, и случайные коллекционеры дарили друг другу рисунки, не очень ими дорожа.
Александр Козлов рассказывал, как Павел Андреевич приходил к нему, рисовал во время разговоров, иногда оставлял рисунки хозяину, иногда просто бросал их на пол, тогда хозяину приходилось их подбирать. Козлов составил целую коллекцию рисунков Федотова и подарил их А. И. Сомову – одному из первых биографов Федотова.
Рисунки Федотова так мало ценились, что друг и слуга Федотова – Коршунов, любящий искусство, оклеил свою конуру не только лубками, но и набросками хозяина.
Тогда пишу. – Диктует совесть
Пером сердитый водит ум.[44]
М. Ю. Лермонтов
Федотов был осажден замыслами картин. Ему нужно было нарисовать прежде всего то, что он обдумал раньше.
Федотов рисовал красную комнату; в углу комнаты – зеркало, в котором отражены стены. На красных стенах висят картины, такие, какие встречались тогда во всех гостиных, имеющих претензии на великолепие, – «Невеста» Моллера и «Девушка с тамбурином» Тыранова. Картины висят симметрично.
В углу в кресле гадала на картах стареющая девушка. К ней пришел горбун в светлых штанах в крупную голубую клетку. Горбун стал на колени; около него лежит цилиндр со светлой подкладкой; в цилиндре перчатки. Горбун взял руки женщины; видна взаимность. За драпри подслушивает мать, предостерегающе подняв палец. За матерью крестится отец невесты – чиновник с орденом на шее.
Это иллюстрация к басне Крылова «Разборчивая невеста». Басня разыграна в квартире среднего чиновника, довольно преуспевающего в жизни.
Другая картина показывает утро после пирушки.
Вчера чиновник получил орден. Новый кавалер не вытерпел. Чуть свет он нацепил на халат свою обнову и горделиво показывает кухарке, как он теперь значителен, но она насмешливо показывает ему его единственные, стоптанные и продырявленные башмаки.
На полу остатки вчерашнего пира. В комнате тесно, грязно.
В «Свежем кавалере» Федотов рисовал удачу ничтожного человека. Тогда были в ходу рассказы о том, как бедный человек, выигравший в лотерею сто рублей, сошел с ума от счастья. Это все родня бедняка Поприщина.
Старый халат, в который так гордо драпируется чиновник, получивший орден, напоминает нам о мантии, сшитой Поприщиным из вицмундира. Этой мантией Поприщин хотел поразить свою кухарку Мавру. Поприщин – горький бедняк, к нему презрительно относятся генеральские лакеи, но он считает себя чиновником, членом государственного аппарата и, увидев в Александринском театре водевиль с забавными стишками, высмеивающими коллежского регистратора, удивляется, как это пропущено цензурой. Поприщин – дворянин. Он надеется дослужиться до полковника, получить орден, «завести себе репутацию».
Но ни у титулярного советника Поприщина, ни у коллежского регистратора, станционного смотрителя Семеона Вырина, описанного Пушкиным, будущности нет никакой; чин Вырина едва защищает смотрителя от побоев; он сущий мученик четырнадцатого класса; должность его – сущая каторга. Радость и надежда – дочь, которую похищает проезжий офицер.
Ни на что не надеется Акакий Акакиевич. Департаментские сторожа обращают на него внимание не больше, чем на пролетающую муху; единственная надежда Башмачкина – сшить шинель, не мерзнуть на улице и стать похожим на других чиновников.
Гоголь жалеет и Поприщина и Акакия Акакиевича. Он не скрывает, что это люди невежественные, малоспособные, но говорит о них главным образом то, что может возбудить к ним сострадание.
