— Ну, матушка, уж если ты так высоко взяла, то так и будем дело решать.
Ирина Семеновна ждала.
— Вот что. У тебя, матушка, разум…
Мачеха перебила:
— Благодарствуем на добром слове.
— Потому ты и поймешь…
— Ой ли, дойду ли?
— Дойдешь. Только не сразу поверишь. Зло, матушка, широко разошлось. Много неправды над народом.
— Мятеж, что ль, какой замыслил? Атаманом учиниться захотел? Пытали, пытали до тебя. Многие головы сложили.
— А я новым делом займусь — науками.
— Не впервой слышу. Ежели и так, то что? В науке, что ль, на мятеж подниматься?
Михайло усмехнулся:
— Я говорил, матушка, что у тебя разум. Вроде…
— Ну, одно дело мы решили. Растолковал мне, к чему науки лежат. Без тебя бы и невдомек. Ты-то что в науках творить будешь? Ты, что ль, учнешь тот свет по земле разливать? Это вроде как Ермак — тот Сибирь под руку брал, ты теперь — науки. Что ж замышляете, Михайло Васильев Ломоносов?
— Теперь, матушка, к тому, что у тебя на сердце лежит, и подхожу. Большим наукам у нас здесь обучиться негде.
— А ты здешние, значит, вполне уже постиг? До самого дна? Теперь к самым высоким стремишься?
— К самым высоким.
— И не страшно? Где же тем наукам быть? Стой, стой.
Мачеха морщила лоб.
— Стой. Вон оно что. Это ты говоришь, что за теми науками тебе в дальний поход. И нам, стало быть, к расставанию себя готовить. Ой, плач и воздыхание… И куда же думаешь подаваться? Сам ли или, может, с какой ратью на науки ополчаться будешь?
— Сам.
— Ну, богатырь. Как одолеешь, обратно сюда, нам, темным, на удивление?
— Какое дело у нас есть ныне здесь для больших наук?
— А… Разумею. В помышлении своем от родного гнезда совсем отлететь замыслил? Ровно птица вольная.
— Вот ты, матушка, правду и угадала. И слава богу. И еще знаю: о намерении моем батюшке сказывать не станешь.
— Ясновидец, ясновидец! Правильно говоришь. Мозги не корова сжевала. И чем там брать будешь?
— Надо терпением.
— Для терпения кому храбрости недоставало?
Ирина Семеновна глубоко и устало вздохнула — в сердце у нее не было ни торжества, ни радости.
— И как это только случается: одолеешь в чем, ждешь — взыграет от того дух, глядишь же: ничего нету, и в сердце пустота.
— Когда не в добром деле одолеешь.
— Много ли их, добрых дел-то?
— А ты, матушка, поищи.
— Не пустая ли забота?
— Там и видно будет.
— А думал ты, хитрец-мудрец, что бабе дел никаких-то и нету? Не придумано еще. Скушно мне, ох, скушно!
Ирина Семеновна откинула назад голову, платок сдвинулся, и густые ее косы упали на плечи. Статная и красивая, еще молодая, смуглолицая и темноглазая, она потянулась так, как будто всем телом своим почувствовала свою красоту и еще не ушедшую молодость.
— И что мне, бабе, нужно? А?
И, обращаясь к Михайле, она сказала:
— Ты говоришь: добро. А в добре для меня дела мало. И знаешь что? Я ведь ни добрая, ни злая. Сказала: просто скушно мне.
— Скука — она часом и опасная бывает. Невзначай и кого погубишь…
Ирина Семеновна метнула на Михайлу быстрый взгляд — снова враждебный и злой:
— Все занятие.
— Не через меру ли?
— Как для кого.
— Тебе-то дешево ли дается? Поутру, как вернулся я, заметил, будто лицо у тебя как после дурной ночи, матушка. Не спала, что ли?
Ирина Семеновна только пренебрежительно посмотрела на улыбающегося Михайлу и ничего не ответила. Она не спеша убрала разметавшиеся косы; вынимая по одной зажатые в зубах костяные резные шпильки, закрепила волосы и накинула на голову платок.
— Так, Михайло Васильев, на великие дела, стало быть, поднимаешься. Так, так. Что ж, дай бог нашему теленку волка задрать.
— Не поперек, значит, твоей дороги стою. И душу твою понимаю.
— Понимаешь? — ничуть не насмешливо и даже как-то почти грустно спросила Ирина Семеновна. — Может, и понимаешь.
Она играла концами платка. Вдруг, оживившись. Ирина Семеновна сказала Михайле:
— Ты вот про разное знаешь. Про Алену, атаманшу, слыхал?
Пряча усмешку, Михайло ответил:
— Слыхал.
Бывшая монахиня, Алена стала сподвижницей Степана Разина, командовала большими повстанческими отрядами. «Баба-ведунья», простая крестьянка, неустрашимая и властная, Алена наводила страх на правительственные войска. Во главе семитысячного отряда она овладела одним из городов.
— А еще была царевна Софья Алексеевна. И в этой духу хватило. Да. Что же — тоже баба. Только, может, трудно до такой высоты подняться?
— Может.
— А почему?
— На это, матушка, ты сама себе лучше ответишь.
— Да. Так, значит, мою душу, может, и понимаешь, нехитрое дело. Свою понимаешь ли? Так ли легко она от деньги да достатка откажется?
— Вот, матушка, и хотел сказать тебе. Малость потерпи. На скуке своей смотри не сорвись. А то как еще да не вполмеры возьмешь…
— Кто же его знает — может, и на полную меру хватит.
— Вот и хочу остеречь тебя. Против самой же себя.
— Еще спасибо на добром слове. Вроде душу мою спасти хочешь. И долго ль, стало быть, в надежде нам жить да ожиданием томиться?
— Нет, недолго.
Повернувшись спиной к мачехе, Михайло пошел по косогору в сторону леса.
Отойдя немного, он обернулся и сказал:
— И знаешь, матушка, земля от стыда еще никогда не проваливалась.
Михайло шел упорной морской походкой, немного покачиваясь из стороны в сторону, крепко ставя ноги в рыхлый песок, и скоро его высокая фигура скрылась за кустистым ивняком у поворота идущей по сухому песчаному откосу дороги.
А Ирина Семеновна все сидела и думала и все никак не могла решить, правду ли ей сказал Михайло и в самом деле куда-то он там собирается или, станется, смеха ради говорил. А коли так, то пусть бы уж он лучше не смеялся… Ну, а если сказанное им и в самом деле правда, то все-таки какая-то странная и мало ей понятная.
Глава 16. КНИГА БОГОМЕРЗКАЯ АЛЬВАРУС…
Вернувшись по осени с моря, «Чайка» на несколько дней задержалась в Архангельске.
Проходя как-то по набережной, Михайло остановился около подогнанной к самой пристани лодьи, груженной гончарной посудой. Хозяин лодьи, холмогорец, только что приведший ее в Архангельск, рассказывал собравшимся на палубе последние холмогорские новости.
Слушатели негодовали, поддерживали рассказчика возгласами, перебивали возмущенными вопросами, заставляли еще раз пересказывать. Михайло сел поодаль на лежавшее на берегу бревно. На него не обратили внимания.
Собравшиеся на лодье были раскольниками.
Было от чего прийти в ярость! Как же! В Холмогорах, в славянской школе, что при Архиерейском доме, с этой осени будут обучать чему? Латыни! Сам, сам, своими собственными ушами он это слышал! И рассказчик обводил слушателей негодующим взором.
Вот до чего дожили! Сегодня людей заставляют латынский язык учить, на котором кто молится? Католики! А завтра и крест четвероконечный, латынский, отверженный, крыж, над землею русской поднимут. Вот к чему ведут никониане! А когда рассказчик сообщил, по каким книгам будут учить латыни, это и еще подлило масла в огонь.
Своими собственными глазами он видел эти книги! Несколько их привезли в Холмогоры. Как откроешь эту книгу — тут же намалеван ангел: не наш. Глаза у него в сторону смотрят, хорошо приглядишься — смеются. Под ангелом же, что глаза скосил, он самый и есть — крыж! Крест четвероконечный! Вот и смеется ангел этот, крылышками двумя помахивает: глядите, мол! Да разве то ангел? Бес! А по бокам, пониже, какие-то хари богопротивные, носы у них длинные-предлинные, вроде даже языки показывают эти xapи!
И слушая это, раскольники дружно плевались.
Кто сочинил ту книгу? Кто! И-е-зу-ит!
И когда слушатели недоуменно переглянулись, рассказчик им пояснил, кто такие иезуиты. Он бывал в Выговской пустыни, где и понаторел во всем, что нужно знать истинному блюстителю древлего благочестия. Да, сочинил ту книгу иезуит Альварус.
— Сжечь бы ту книгу богомерзкую Альварус! — мечтательно проговорил один из раскольников.
— Сжечь! Поди, и в огне не горит — дьяволова! — вздохнул другой.
В Холмогоры привезли книги, по которым можно научиться латыни!
Эта новость поразила и обрадовала Михайлу.
Еще весной Сабельников как-то сказал ему:
— Ну, брат, на высоте ты уже — «Арифметику» и «Грамматику» назубок взял. Чтобы еще выше в науки пройти, требуется знать язык латынь. К высоким наукам без него не подступиться.
Как научиться латыни? Хоть немного. С этим и в Москве легче будет. А именно туда и решил уже пробиваться Ломоносов. Теперь же ясно: по возвращении надо попытаться раздобыть в Холмогорах книгу Альваруса. Но как это сделать?
Вернувшись домой, Михайло узнал, что для обучения наукам в преобразуемую холмогорскую славянскую школу из Москвы присланы два новых учителя: Лаврентий Волох и Иван Каргопольский. О последнем и его необычной судьбе Ломоносову рассказали немало.
