Маркиз поднял брови: чиновник говорил прекрасно по-французски и имел вид светского человека.
– Я хотел вас спросить, господин маркиз, почему вы не начинаете погрузку товаров?
– В самом деле, месье, я сам задаю себе этот вопрос, почему мы не начинаем погрузку товаров? Но нам не позволяют это сделать!
Радищев улыбнулся:
– Вероятно, вы забыли подать корабельные объявления о грузах?
Маркиз откинул плащ, закрутил кончики усов.
– Я не вижу в этом надобности…
– Я думаю, что вы не знакомы с договором о мореплавании, который заключён между Францией и Россией. Там ясно сказано, что для всех кораблей, которые перевозят товары, заполнение корабельных объявлений по предусмотренной форме обязательно.
– Но не для военных. Мои офицеры не знакомы с этими формами.
Радищев покачал головой:
– Я думаю, вашему комиссионеру, господину Ремберту, они хорошо известны…
Маркиз задвигался в кресле.
– Возможно. И потом, служащие вашей таможни слишком придирчивы. Согласитесь сами: мои офицеры и матросы привезли с собой маленькие подарки из Франции. Каждый раз, когда они спускаются на берег, возникают недоразумения…
Начальник таможни выдвинулся вперёд:
– Помилуйте, какие же это подарки – кружева, духи, женские платья…
Радищев поморщился.
– Хотя это и не предусмотрено таможенными правилами, я освобождаю офицеров и солдат от досмотра…
Маркиз просиял.
– Благодарю вас, месье, вы очень любезны.
– Однако я хочу вас предупредить, дорогой маркиз, что погрузка товаров не будет разрешена до тех пор, пока я не получу от вас корабельные объявления…
Адмирал задумался.
– Но мы и так стоим здесь слишком долго…
Радищев посмотрел на него пристально.
– Я ещё раз повторяю: погрузка не будет разрешена до подачи объявлений. Кроме того, таможенные правила предусматривают досмотр всех кораблей, грузы которых не оформлены…
Де ля Галисоньер бросил косой взгляд на господина Ремберта.
– Но вы, господин Ремберт, несколько раз переписывали какие-то объявления, где они?
На толстом лице комиссионера появилось подобие улыбки.
– Они у вас в кармане, господин маркиз!
Маркиз де ля Галисоньер поднял брови, пожал плечами:
– Вы так думаете?
Он пошарил в карманах своего кафтана с красными обшлагами, вытащил пачку заполненных бланков, бросил их Ремберту.
– Подпишите! Я больше не хочу ничего слышать об этих бумагах!..
Радищев постучал пальцами по столу.
– Я надеюсь, они соответствуют наличию товаров?
– Вы в этом можете не сомневаться. Теперь вы удовлетворены, господин советник?
Радищев встал.
– Вполне. Вот и закончилось это маленькое недоразумение.
Воронцов выслушал подробный доклад Радищева и прочитал его письменный рапорт, потом сказал:
– Удачное окончание сего дела вызовет далеко идущие последствия. Теперь французы уже не смогут требовать включения в будущий договор пункта об освобождении военных судов от досмотра. Граф Сегюр наконец поймёт, что нельзя дела государственные решать окольным путём через лиц, близких ко двору, а таможенные власти будут знать, что законы писаны не для того, чтобы их каждодневно попирали. Вот что, дорогой мой, поезжайте с моим письмом, к коему я прилагаю ваш рапорт, к канцлеру и доложите ему обо всём.
Когда Радищев вышел от Воронцова, наступил полдень. Со стороны Петропавловской крепости донёсся пушечный выстрел. От здания Сената одна за другой отъезжали кареты вельмож, гремя колёсами по бревенчатой мостовой.
Мелкие чиновники в потрёпанных кафтанах и пропотевших париках повалили из огромного здания на Васильевском острове, растекаясь по окрестным трактирам. Рабочие с пилами и топорами за поясом, артельщики и всякий бродячий люд стали толпиться вокруг торговцев студнем, пирогами, брагой и заполнять кабаки, где за пятак подавали поджарку с рюмкой анисовой водки.
Радищев задумался: стоит ли сейчас навестить канцлера или лучше заехать после обеда? Однако он решил сначала выполнить поручение и приказал кучеру ехать к Безбородко.
Солнечные блики играли в зеркальных окнах дворца канцлера, стоявшего на другой стороне Невы, против Зимнего. Полицейский офицер дежурил у подъезда.
В прихожей хмурые ливрейные лакеи приняли у Радищева шляпу и плащ. На нижней площадке мраморной лестницы его встретил мажордом в кафтане и парике, которым позавидовал бы средний чиновник.
– Как прикажете доложить о вас, сударь?
– От графа Воронцова надворный советник Радищев по срочному делу.
Александр Андреевич Безбородко одиноко сидел в кресле во главе огромного стола в двухсветном столовом зале и размышлял.
Он любил соснуть часок-другой после обеда, но врачи, принимая во внимание его непомерную полноту, запретили ему это. Фома Димсдаль – английский врач, прививший императрице и наследнику Павлу Петровичу оспу, возведённый за это в баронское достоинство и получивший звание лейб-медика, – долго осматривал Безбородко, потом покачал головой и сказал:
– Ви, коспотин граф, имеет железный сдоровья…
– Знаю, – отвечал канцлер.
– Но в атин плокой тень ви бутете умирайт через инсульт.
– Это почему же?
– Вследствие свой крайний обжорство и полнота…
И он запретил канцлеру спать после обеда и ужинать на ночь.
От ужинов Безбородко отказаться не мог, но после обеда старался не ложиться. И теперь, когда мажордом доложил ему о приезде Радищева, он даже обрадовался.
– Проведи в кабинет!..
Радищев и раньше слышал об исключительном богатстве канцлера. Ни на кого в империи не падало столько щедрот со стороны императрицы, как на Безбородко. Имения с десятками деревень, драгоценности, огромные награждения в серебряной и золотой монете сыпались, как из рога изобилия. Одних крепостных душ ему было пожаловано более ста тысяч. Безбородко не брал взяток, но иностранные дворы, зная его любовь к произведениям искусства, а также и то, что ни один договор не может быть заключён без его участия, дарили ему множество ценностей, сопровождая подношения письмами царствующих особ. Отказываться в таких случаях считалось неприличным.
Радищева провели через огромный зал с нефритовыми колоннами и венецианскими зеркалами в небольшой салон, отделанный в стиле Людовика Четырнадцатого, в приёмную, где молодой чиновник, похожий на парижского петиметра, сидя за секретером, перебирал какие-то бумаги. Он по-французски попросил Радищева обождать и снова взялся было за бумаги, как вдруг из-за дверей кабинета донёсся слабый звон серебряного колокольчика. Стоявший около них лакей в ливрее распахнул двери, и Радищев переступил через порог. Кабинет был устроен так, чтобы всякий входящий в него сразу понял, что имеет дело с канцлером могущественной империи. Мраморные бюсты современников работы Шубина, драгоценные картины на стенах, удивительные часы английской работы, длинный ряд шкафов из красного дерева терялись в огромном светлом помещении, скорее похожем на зал. В глубине его, около последнего окна, за письменным столом работы парижского мастера Жакоба, в кресле дремал канцлер.
Когда Радищев подошёл к нему и поклонился, Безбородко открыл маленькие глаза и кивнул головой. Радищев подал ему пакет от Воронцова. Канцлер вскрыл его ножом из слоновой кости и стал читать письмо.
«По возвращении Александра Николаевича Радищева из Кронштадта подал он мне рапорт, который в подлиннике имею честь здесь приложить. Из содержания оного, ваше сиятельство, усмотреть изволите, что всё приведено там в порядок…»
Безбородко, прочитав письмо, взялся за рапорт, просмотрел его внимательно, потом взглянул на Радищева.
– Поздравляю, господин надворный советник. Сие поручение вы выполнили отлично, а главное, сбили немного спеси с маркиза де ля Галисоньера. Когда посол французский граф де Сегюр вручал свои верительные грамоты императрице, последняя потом изволила заметить, что, «глядя на него, она впервые поняла, что такое апломб». А что такое «апломб»? Для него помимо нахальства треба ещё обладать и умом государственным! Слово «апломб» по-французски имеет и другое значение – сие есть отвесное положение, а в танцах – устойчивость. Да! – Безбородко закрыл свои маленькие глазки и покачал головой. – Слежу я за тем, что делается в королевстве Французском, и не вижу, нет, не вижу ни умов государственных, ни устойчивости. Сие печально… Ну что же, передайте Александру Романовичу мои поздравления по поводу счастливого окончания столь щекотливого дела, а вас, мой друг, благодарю за совершенную ревность и неутомимое радение к службе.
Таких почтовых лошадей на станциях давали только средним чиновникам и обер-офицерам: с потёртыми холками, рёбрами, выступавшими на боках, и сивыми спутанными гривами, в которых торчал репей. Кучер, сидя боком на облучке, в армяке из какой-то дерюги, посматривая по сторонам, пел песню. Её слова и мотив никто не мог бы ни записать, ни повторить. Кругом лежали бескрайние поля, иногда дорога проходила редким лесом или шла через деревни с худыми избами, крытыми соломой, с голозадыми пузатыми детьми, игравшими в пыли, и колодцами с длиннейшими журавлями, торчавшими в небо.
