К вечеру батальону — вернее, его остаткам — пришлось отойти. Из списков личного состава писарь вычеркнул мичмана Лиферова Бориса, а матери его пошла похоронная. Но почтальон не вручил ее адресату — в тот же день пятисоткилограммовая бомба оставила на месте домика Лиферовых огромную воронку…
И вот они снова встретились. Какие же события в жизни Бориса уместились меж этих двух дат — между знойным, пропитанным пороховой вонью и сладковатым трупным смрадом, августовским днем тысяча девятьсот сорок первого и уютным октябрьским вечером в Москве тысяча девятьсот шестьдесят шестого?..
Об этом и вел свой рассказ Борис Андреевич, суховато, конспективно, даже, пожалуй, отстранение — словно все это происходило не с ним, а с посторонним, хотя и хорошо знакомым человеком.
…Он не был убит миной. Он очнулся от контузии на следующее утро, когда над степью вставало мрачное солнце, не предвещавшее ничего, кроме нового боя. С ужасом услышал неподалеку немецкую речь. Смех. И опять тишина. Он пошарил вокруг — ни автомата, ни винтовки, ни гранаты. Ничего… Он выглянул из полузаваленного окопа — никого не было видно. И, выбравшись из окопа, он пополз к солнцу. Несколько раз впадал в забытье, приходил в себя и снова упрямо полз. Голода он не чувствовал, но во рту так пересохло, что казалось, в теле не осталось ни капли влаги… И вдруг удивленный возглас: «Рус!.. Зи да, рус! Рус, ком хир, ком, ком!» Впереди, шагах в пятнадцати, стояли трое немецких солдат. Он неожиданно нащупал рядом камень — какая это была радость! Медленно встал и пошел к солдатам, сжимая в кулаке камень — свое последнее оружие. В пяти шагах от немцев он остановился, хрипло проговорил — крикнуть у него не было сил: «Смерть Гитлеру!» — и швырнул камень в долговязого ефрейтора… А теперь пусть стреляют!
Но долговязый легко уклонился. Солдаты не выстрелили. Они даже не подняли автоматов. Они загоготали, а ефрейтор с добродушным высокомерием сказал: «О, рус зольдат есть храбри зольдат. Молодьец! — он подошел к Борису и потрепал его по плечу. — Абер етц иди нах плен. Поньял?»
И Борька впервые в жизни заплакал: так мог разговаривать с советским моряком только фриц, уверенный в скорой победе…
Потом лагерь военнопленных, охраняемый солдатами Антонеску. Побег. Неудача. Тюрьма в Одессе. Слухи о том, что партизаны взорвали военную комендатуру — бывшее здание НКВД на улице Энгельса. Погибло много фашистских офицеров. Говорили, что сам правитель Транснистрии профессор Алексяну в бешенстве переколотил в своей резиденции всю посуду… А вскоре в камеру, где сидел Борис, бросили еще шестерых — здорово избитых. В одном из шестерки он узнал Шлейфера…
— Помнишь, тот, что из ГПУ? Он еще частенько к нам в ФЗУ приходил, доклады делал? Помнишь?
— Шлейфер? Ты видел Марка Борисовича перед казнью?! Пожалуйста, расскажи подробней!
— А почему тебя так интересуют подробности?
— Так ведь у Марка Борисовича сын остался — Женя. Превосходный парень вырос. С моим Антоном вроде как приятель, хоть и старше. Сам понимаешь, как ему каждая мелочь важна. И потом… Ты Геннадия Рублева не забыл? Его из ФЗУ Шлейфер к себе стажером взял в свое время. Так Рублев и сейчас в Одессе в управлении КГБ работает…
— Ясно. Так какие подробности… Шлейфер мне в камере знак сделал — мол, ты меня не знаешь, я тебя не знаю. Всех шестерых обвиняли во взрыве комендатуры. Но никто из них не признавался. Кроме Шлейфера, там еще один знакомый оказался — до войны в портовом отделе кадров работал. Фамилии не помню. Ну, а в тюрьме у всех у них были чужие имена. Шлейфер назвался Али-заде, жителем Баку. Но гестаповцы все-таки как-то выведали, кто они такие. Ночью их всех вызвали с вещами — мы уже знали, что это значит.
Помолчали. Только сейчас заметили, что Алевтина Дмитриевна ушла, оставив их наедине. Лиферов встал, прошелся по комнате, привычно заложив руки за спину. Налил и залпом выпил рюмку.
— Вот так. А меня, раба божьего, сунули в эшелон и повезли на Запад. Попали в лагерь под Дрезденом, в Саксонии. Принюхался. Чую — что-то здесь не так, как в других лагерях. Поговорил кое с кем. Ко мне принюхались. Словом, что тебе рассказывать — в лагере действовало большое подполье. И когда Красная Армия подошла к Дрездену — мы восстали… Своих встречали с красным знаменем. Потом плавал я на Дальнем Востоке. Служил в пароходстве. А полгода назад назначили в Москву, в министерство.
— Как же ты меня нашел?
— О, это уже совсем другая материя! Еще один для тебя сюрприз!
— Что такое?
— Нужен капитан на новое судно Черноморского пароходства. Запросили Одессу — предложили нам старпома «Полковника Осипова» товарища Белецкого Николая Николаевича. Прочел я отношение это — аж подскочил. Звоню в отдел кадров пароходства, навожу справки — ты! Получаю у начальства «добро» и прошу срочно командировать тебя в министерство. Мне отвечают: он в Москве, гостиница «Украина»…
…Когда утром Лиферов и Белецкий подъезжали к министерству, им пришлось приостановиться: перед ними медленно проплыл надуто поблескивающий широкими окнами троллейбус № 13.
— Ну, какая это примета — тринадцатый троллейбус дорогу перебежал, а? — очень серьезно спросил Николай.
— Хорошая, — твердо ответил Борис.
…Через три часа Белецкий вышел из министерского подъезда. Остановился на тротуаре, доброжелательно оглядел радостно-золотистые стены универмага «Детский мир», людскую толчею возле его стеклянных аквариумных дверей. Потом лихо сбил фуражку набекрень, вытащил из внутреннего кармана копию приказа и с удовольствием еще раз удостоверился, что «тов. Белецкий Н. Н. назначается капитаном теплохода «Жанна Лябурб» и что «ему предписывается выехать в составе специальной комиссии для приемки судна в Копенгаген, на верфь фирмы «Бурмейстер ог Вайн»…»
А вскоре Николай Николаевич уже хозяином всходил по трапу на борт блиставшего новизной корабля, на чьем носу было золотыми русскими и латинскими буквами выведено: «Жанна Лябурб. Одесса».
Затем из Союза прибыла команда. Наступила торжественная минута: по кормовому флагштоку медленно взмыл вверх и затрепетал на влажном осеннем ветру, в легком приморском тумане алый флаг…
Павлик, еще не совсем стряхнув с себя сон, торопился с кофейником на кухню — сегодня он заступал в первую смену. В коридоре столкнулся со Степаном.
— О, ты мне как раз и нужен, — сказал Степан. — Не хочешь ли завтра в «Красную»? Там у парней в джазе новая программа.
После возвращения из месячной канадской гастроли Степан стал к Павлику особенно внимателен и дружески расположен. О скрипке он больше не заговаривал. И Павлик о ней не напоминал. Павлик не удивился Степанову предложению и, вкусно зевнув, отвечал:
— Годится.
— Публика туда ломится, дикая очередь. Так ты скажи швейцару, что за мой столик. — В словах Степана звучала скромная, не аффектированная гордость.
— Понял. — Павлик двинулся дальше, но, спохватившись, обернулся: — Эй, Степан, не выйдет. Совсем забыл — я занят. Приглашен к Антону, его батька капитанство обмывает.
Днем эта новость была передана Мишке-Титану, а к вечеру мимолетный и, казалось бы, вовсе незначительный разговор соседей стал известен Евгену Макаровичу Пивтораку.
Дело в том, что после короткого встречного боя в комнате Павлика Титан получил столь же краткую, но очень впечатляющую взбучку от директора продбазы. Тезисно ее можно изложить так:
а) Евген Макарович Пивторак видит часовых дел мастера Мишку насквозь и даже глубже;
б) Евген Макарович Пивторак знает о вышеуказанном Мишке такое, чего не знает сам Мишка;
в) Мишке, если он не совсем идиот, должны быть ясны последствия любой попытки лезть поперед батьки в пекло, а тем более — перебежать батьке дорогу;
г) Евген Макарович вполне понимает, с другой стороны, что нет человека без слабостей;
д) посему Евген Макарович Пивторак ограничивается на первый случай строжайшим предупреждением, а в качестве компенсации за свой гнилой либерализм требует неукоснительно выполнять возложенное поручение — знать обо всем, что делает Павлик, и немедленно доносить. Предупредить Степана, чтоб тоже не рыпался и не проявлял инициативу, если хочет и впредь служить… как ее, бишь, Терпсихоре, что ли? — как на территории СССР, так и за рубежами нашей Родины. Кроме того, Степану вменяется в обязанность информировать Мишку о наиболее интересных моментах жизнедеятельности Павлика;
ж) при добросовестном соблюдении означенных условий Титан и Степан будут вознаграждены в соответствии с мерой своих услуг — то бишь заслуг.
Вот почему коридорный разговор Степана и Павлика в тот же день стал достоянием Евгена Макаровича Пивторака. И — пригодился ему.
