Ермолова Тюнтин передавал… очевидно, подсчитали в главном штабе… Бой длился всего десять часов, и в это время, представьте, — продолжал, оставив повод, Квашнин, — у нас выбыло из рядов, убитыми и ранеными, до пятидесяти тысяч человек; у французов, говорят, столько же — а на сто тысяч всех выбывших из строя кладут до сорока тысяч убитых… Ведь это ужас! И уж не знаю, верно ли, но уверяют, что у нас и у них при этом убито и ранено более пятидесяти генералов, выпущено приблизительно до шестидесяти тысяч пушечных снарядов, а ружейных что-то более полутора миллиарда. Это — как вы думаете? — по расчету, выходит на каждую минуту боя более двух тысяч выстрелов, причем на каждые тридцать выстрелов один смертельный… А, каково? Не ужас ли? Где и в какие времена столько проливали крови и убивали?
Базиль с содроганием слушал эти вычисления. Ему вспомнилось, как он до войны боготворил Наполеона и как, из подражания этому, по его тогдашнему мнению, мечтательно-нежному гению, он, Базиль, достал уезжая из Москвы, у Кольчугина костровский перевод Оссиана и, в виде отдыха, на первых походных биваках читал поэмы последнего. Перовскому вспомнилось и его прощание с Митей Усовым, когда тот, уже сидя в кибитке, сквозь слезы глядел на родную усадьбу и, уезжая и издали крестя его и няню Арину, повторял: «Так до осени… смотри же, оба женимся и заживем!» Квашнин говорил еще что-то.
— Не забудьте, впрочем, в утешение, мой дорогой, одного, — резко обратился к нему, как бы оправдываясь от каких-либо нападений, Базиль, — мы потеряли, но зато чуть не вдвое потеряли и наши враги! Недаром Наполеон, как передавал вчера в штабе один пленный, так злился после данного ему отпора, что мы не вступили ему ни пяди, грозно провели ночь на месте сражения и скрылись от него, хоть не нападая, но и не прося пощады. Он сказал Нею: «La fortune est une tranche courtisane…». [24] Да, посмотрим еще, к кому повернет свое личико эта ласкавшая его доныне распутница фортуна… Квашнин смолк, стараясь дословно запомнить услышанное изречение Наполеона, чтобы сообщить его, при первом свидании, матери, которая, как он знал из ее писем, уже благополучно выехала из Москвы в Ярославль.
— В штабе радуются, уверяют, — продолжал раздражительно Базиль, что французы, заняв уступленную им без боя Москву, примут первые, предложенные им условия мира. Утверждают, что они отпразднуют этот мир шумно и торжественно и, удовлетворив свою спесь, без замедления уйдут в Польшу… Этого, надо думать, не случится; мы не можем, не должны заключать постыдного мира! — договорил, подбирая поводья и догоняя Милорадовича, Базиль. — Москва — конец Наполеону, могила его счастья и славы. Я этому верю, об этом молюсь… Иначе не может и быть!
Улицы, по которым стал двигаться русский арьергард, были загромождены последними уходившими обозами и экипажами. «Идут, идут! Французы на Воробьевых горах!» — кричали метавшиеся между подводами пешеходы. Из опустелых переулков доносились дикие крики пьяной черни, разбивавшей брошенные лавки с красными и бакалейными товарами и кабаки. Испуганные, не успевшие уйти, горожане прятались в подвалы и погреба либо, выходя из ворот с иконами в руках, кланялись, спрашивая встречных, наши ли победили, или мы отступаем. Целые ряды домов по бульварам и вдоль болотистой речки Неглинной, у Кремля, стояли мрачно-безмолвные, с заколоченными ставнями и дверьми. Милорадович, достигнув Устинского моста через Яузу, стал пропускать мимо себя свои колонны. К нему подскакал с донесением казачий офицер.
— Поручик Перовский и прапорщик Квашнин! — крикнул Милорадович. Оба офицера подъехали к нему.
— Вы — москвичи; знаете местность? — спросил он.
— Знаем.
— Скачите… вы, Перовский, к Лефортовской, а вы, Квашний, к Бутырской заставам… Торопите запоздалых… Сбился генерал Сикорский, отстали казаки… Перемирие вряд ли продлится… Неприятель обходит нас вперерез из Сокольников, на Лефортово. Если что нужно, дайте знать… Привал за Рогожскою заставой.
Офицеры, с вестовыми казаками, помчались за мост. Некоторое время, Солянкою, они ехали вместе. Квашнин, на своем приморенном рыжем, не отставал. «Не судьба, — думал Базиль, — если бы в Бутырки послали меня, а не его, я успел бы оттуда, по пути, завернуть с Тверской к Патриаршим прудам… Что, если, как извещала Аврора, княгиня и в самом деле доныне осталась в Москве? Мало ли что могло случиться — болезнь, особенно эти странные, торжественные уверения Растопчина… Подскакал бы к воротам, может быть, увидел бы ее в окне или на балконе, хоть крикнул бы пару слов, чтобы спасались. Теперь же… в другой конец города. Разве поменяться?»
— Итак, товарищ, до свиданья! — сказал Квашнин, сдерживая коня, мне — налево, вам — направо, Покровкою и, дале, Гороховым полем… А мне-то все эти места знакомые… Там невдали, куда едете, мой дядя; у него завод в Немецкой слободе…
— Извините, — произнес в сильном волнении Перовский, — минуты дороги… одно слово… У меня в Москве невеста — в Бронной, у Патриарших прудов… Вам, хоть обратно, будет по пути — с Дмитровки или с Тверской… Там недалеко… дом с бельведером, зеленою крышей и львами на воротах.
— Приказывайте, — произнес, вспыхнув и поглядывая на своего вестового, Квашнин, — чей дом?
Перовский назвал фамилию княгини.
— Боле ничего, — сказал он, помолчав, — прошу об одном только предупредите; если же хозяйки уже выехали, там дворник Карп или кто-нибудь, — узнайте, куда и все ли благополучно?.. У вас, кажется, вы говорили, матушка была тоже в Москве; не по пути ли мне? был бы счастлив…
— Помилуйте, — восторженно воскликнул Квашнин, пожимая с седла влажною, мягкою рукой руку Базиля, — да я готов, ваш слуга… Матушка ж моя жила на Пятницкой у Климента — знаете, папы римского? — на углу Климентовского переулка, дом с красною крышей и вверху хоть не бельведер, как у княгини, но тоже антресоли… Она уже оставила Москву, а не будь этого, мы с вами сегодня же там пили бы чай и наливку. А какая наливка! Уже была бы рада моя старушка… До свидания!
— Счастливого пути! Если ранее меня доберетесь до обоза, найдите моего денщика, — не растерял бы он моих вещей.
Квашнину удалось, исполнив у Бутырской заставы приказание Милорадовича, завернуть в Бронную, к Патриаршим прудам. Он отыскал дом княгини, узнал, что все благополучно, за два дня перед тем уехали, и, узнав от дворника о записке Авроры на имя Перовского, в волнении от невероятной, радостной находки, взял эту записку с собой для передачи ее Перовскому. Сев на отдохнувшего коня, он весело поскакал к Рогожской заставе, но на Тверской наткнулся на входивших
