Наступали сумерки. Кузнец Виллу шагал по знакомой тропинке к своему дому. Его ноги уже не были подобны крыльям, а двигались тяжело и лениво. Он хотя и смотрел перед собой в землю, но уже не искал крошечных следов и не улыбался, когда один из них вдруг попадался ему на глаза.
Прошагав так минут десять, он услыхал за спиной звук быстрых, легких шагов, обернулся и увидел, что его догоняет Май.
— Виллу! — воскликнула девушка слабым голосом и замедлила шаг.
Кузнец не двигался с места.
Май приблизилась медленно, боязливо. Когда она остановилась перед Виллу, тот, несмотря на сумерки, увидел, что у девушки глаза красные и заплаканные.
— Что тебе взбрело в голову — на ночь глядя бежать в темный лес? — сурово спросил Виллу.
— Я хотела узнать, не рассердился ли ты, — ответила Май, робко улыбаясь и ища, как обычно делают женщины, подлинного ответа в глазах мужчины.
— Рассердился, да, — буркнул Виллу. — Я не собака, чтобы меня гнать из дому палкой.
— Не сердись, Виллу, — умоляюще сказала Май. — Мать вовсе не такая злая, какой кажется. Зато когда ты в другой раз придешь, она будет тем приветливее.
— Больше я не приду.
— Не придешь?
— Ноги моей у вас не будет.
— Значит, ты действительно рассердился?
— Да.
— И на меня тоже?
— Нет, на тебя — нет, но… не знаю, как сказать… ты мне сейчас не так мила, как обычно. Видишь ли, ты лицом настолько похожа на мать, что это вызывает у меня разные думы. Когда я сегодня увидел ее злое лицо и услышал ее недостойную брань, у меня явилась странная мысль — будто это ты, будто ты тоже можешь сделаться такой. Бес вас, женщин, знает! Я даже испугался так, что сердце заболело. И сейчас еще болит, а голова полна грустных мыслей. Я до сих пор не делал никакой разницы между немцами и эстонцами, а ваша мать каждый день твердит вам, что, мол, только немцы — люди, а мы просто скот; может, это в конце концов повлияет и на тебя, и на Прийду, и вы тоже начнете меня презирать.
— Ты меня уже не любишь? — спросила Май голосом умирающей.
— Я и сам не могу сказать, — ответил кузнец в раздумье.
— Ну, тогда прощай.
— Прощай.
Никто из них не хотел первым двинуться с места.
Несколько минут царила глубокая тишина. Оба стояли, словно оцепенев, и глядели куда-то в темноту леса. Тишина стала страшной, мучительной…
— Спокойной ночи, Виллу!
— Спокойной ночи, Май!
Снег чуть скрипнул, как будто кто-то сделал легкий шаг. Дрожь прошла по телу кузнеца. Через миг он прижал к своей груди теплое трепетное тело и мягкие руки, точно гибкая и гладкая змея, обвились вокруг его шеи…
На небе уже погас последний отблеск зари и густая тьма покрывала лес, когда кузнец Виллу и его Май, держась за руки, возвращались к усадьбе Ристи. Расстались они на опушке леса.
— Чтобы ты не возненавидел меня, глядя на лицо моей матери, лучше ты к нам подольше не приходи, — сказала Май, в десятый раз прощаясь с Виллу.
— А как же я с тобой буду видеться? — глухо спросил кузнец.
— Придется мне приходить к тебе, — со счастливой улыбкой ответила Май.
На мгновенье они прильнули друг к другу так тесно, что в темноте их можно было принять за одного человека. Потом черный силуэт снова разделился на два; высокая темная фигура исчезла в лесу, а маленькая тень осталась на месте, прислушиваясь к звуку шагов, затихающему вдали.
Прийду, как обычно, бродил по лесам и деревням. Однажды он случайно оказался в большой деревне Йыэмяэ, где крестьяне как раз собрались на важную сходку.
Несчастные жители Вильяндимаа в этом году уподобились баранам, с которых хотят содрать несколько шкур сразу. Первая шкура досталась небесам, которые градом и дождем уничтожили всходы на полях; вторую шкуру забрали владельцы поместий, третью — Римская церковь, четвертую — грабители-литовцы. Под конец явился вильяндиский комтур и потребовал пятую шкуру — десятину с урожая, которую крестьяне должны были отвезти в замок к Фомину дню. Каким-то необъяснимым образом в некоторых деревнях все же нашлась пятая шкура, и ее свезли в Вильянди. Йыэмяэ принадлежала к числу тех деревень, которым везти было нечего. Может быть, у иного крестьянина и оставалась на дне закрома горсточка зерна, которой он пожертвовал бы ради сохранения своей жизни и здоровья, но тут как раз в деревню явился Прийду; он произнес перед крестьянами громовую речь и доказал им, что пять шкур не дерут даже с барана. Поэтому крестьяне ничего господам не повезли и послали ходоков к комтуру просить прощения. Прошло несколько дней, а посланцы не возвращались. Крестьяне были в большой тревоге за них, да и за самих себя, и стали совещаться, что теперь делать. Прийду все это не касалось, но он горячо обсуждал дело вместе со всеми.
— Люди, — кричал Прийду во все горло. — Зайцы вы, что ли? Почему сердца ваши полны страха? Подите, призовите сюда самого комтура, пусть убедится, что вы не лгали, говоря о своей нищете. Наказать он вас не может, есть ведь еще справедливость на свете! Никто не должен терпеть над собой насилие; кто терпит насилие, тот приносит больший вред, чем совершающий насилие. Для чего бог дал человеку руки и вырастил на деревьях крепкие дубинки? Нападут на вас — отбивайтесь! У вас в одной деревне больше мужчин, чем в Вильяндиском замке войска…
— А что с нами потом будет? — перебил его какой-то старик.
— Пусть будет что будет, но вы все же докажете, что вы настоящие мужчины. Чужеземцы должны понять, что они с нашим народом в нашей собственной стране не смеют поступать как им вздумается.
Прийду произнес еще несколько речей примерно такого же содержания, и видно было, что его слова оказали свое действие на молодежь. Юноши замахали кулаками и подняли страшный шум.
— Пороть себя мы не позволим! — гремело всюду. Старики попытались успокоить молодых, но это лишь ухудшило дело. Шум настолько усилился, что никто уже не мог разобрать, что говорит другой.
Вдруг среди бушующей толпы появился какой-то высокий монах, приближения которого никто не заметил, и произнес громким, густым голосом на чистом эстонском языке:
— Мир вам!
С испугом и изумлением смотрели люди на рослого монаха; пришельца никто не знал, но его мужественный вид и гордое, строгое лицо внушали всем невольное уважение. Многие почувствовали страх и тайком перекрестились. Прийду, которому робость и страх были неведомы, подошел к монаху и начал оглядывать его с головы до ног, как какую-нибудь диковинную заморскую птицу.
— Возлюбленные братья, берегитесь беды! — заговорил монах, когда все замолкли в ожидании. — Подумайте, что вы собираетесь делать! Вы хотите одни восстать против всего Немецкого ордена. Этим вы, правда, показываете, что вы мужественные люди, но безрассуд ная храбрость не может принести ничего, кроме вреда. Вы не осилите вооруженных воинов голыми руками, и ваша безумная попытка кончится тем, что всех вас изрубят на куски. Правда, мужчина не должен бояться смерти, но подумайте, что будет с вашими несчастны ми женами и детьми?
— Что знает монах о женах и детях? — насмешливо вставил Прийду.
Монах беззлобно посмотрел на него и сказал, понизив голос:
— Верно, иной мальчуган умеет о них сказать и побольше, но одними его речами бедняги еще не будут сыты и одеты… Не думайте, люди, что я призываю вас к трусливому смирению перед лицом насилия. Совсем нет. Я лишь напоминаю вам, что вы причините вред не только себе и своим семьям, но и всему народу; если будете попусту раздражать рыцарей. Ваша жизнь сейчас действительно тяжела, но чужеземцы используют малейшее проявление непокорности с вашей стороны для того, чтобы сделать иго еще более тяжким и окончательно подавить силы народного сопротивления. Будет лучше, если силы эти спокойно созреют и потом весь народ разом поднимется на борьбу. Вот тогда и настанет время показать свою отвагу, тогда стоит поставить на карту свою жизнь и имущество ради свободы и счастья; тогда будет и надежда, что борьба принесет победу, какой добился недавно маленький народ германского племени, живущий высоко в горах18.
Глаза монаха странно блестели, когда он произносил эти слова. Люди с изумлением глядели на монаха, не понимая — призывает он их к спокойствию или к борьбе. Никто не ответил ни слова. И вдруг в тишине, царившей вокруг, послышался приближающийся конский топот. Вскоре из-за леса показался большой отряд всадников. Впереди ехали орденские рыцари в белых одеяниях с черными крестами на груди; за рыцарями следовали воины в железных доспехах и слуги; пики и обнаженные мечи ярко сверкали на солнце.
Крестьяне, побледнев, переглянулись. По лицу монаха скользнула тень. Никто не осмеливался вымолвить слово, но многие поглядывали в сторону спасительной лесной чащи — они, казалось, охотно в ней укрылись бы. Но так как никто не решался бежать перзым, то все остались на месте и сгрудились тесной толпой. Всадники на полном скаку приблизились к крестьянам и окружили их со всех сторон.
