— Подожди здесь, — сказала Хармиона, — я скажу Клеопатре о твоем приходе! — И она скользнула в комнату.
Наконец она вернулась тяжелой походкой, с низко опущенной головой.
— Клеопатра ожидает тебя, — произнесла она, — иди, стражи нет!
— Где я встречу тебя, когда все будет кончено? — спросил я хрипло.
— Ты встретишь меня здесь, потом пойдем к Павлу. Будь тверд и счастлив! Прощай, Гармахис!
Я пошел, но около занавеса внезапно обернулся и в слабо освещенном зале увидел странную картину. Вдали стояла Хармиона. Свет падал на ее фигуру, освещая закинутую назад голову, белые руки, протянутые вперед, словно она хотела что-то удержать, и ее нежное лицо, искаженное такой нечеловеческой мукой, что на него было страшно смотреть. Хармиона знала, что я, кого она так любила, шел на верную смерть. Это было ее последнее "прости" мне.
Я ничего не подозревал. С своей мукой в душе я отдернул занавес и вошел в комнату Клеопатры.
В глубине благоухающей комнаты, на шелковом ложе, лежала Клеопатра, одетая в чудное белое одеяние.
Она тихо обмахивалась драгоценным веером из страусовых перьев, который держала в руке. Около нее лежала арфа из слоновой кости. На столике стояли смоквы, кубки и фляга с вином рубинового цвета. Я подошел ближе. Озаряемая мягким светом, покоилась на своем ложе обольстительная женщина, это чудо мира, во всей своей ослепительной красоте.
И правда, никогда я не видел ее столь прекрасной, как в эту роковую ночь. Опершись на душистые подушки, она сияла, как звезда, в слабом свете сумерек. От ее волос и платья исходило благоухание, ее голос походил на дивную музыку, а в ее чудных глазах сияли, меняясь, огоньки, как в зловещем камне опала.
И эту женщину я должен был убить!
Медленно приблизился я и склонился перед ней.
Она не обратила внимания, продолжая лежать и обмахиваться веером, который качался взад и вперед, подобно крылу порхающей птицы.
Наконец я встал перед ней; она взглянула на меня и прижала веер из страусовых перьев к своей груди, словно желая скрыть ее красоту.
— Это ты, друг, пришел ко мне? — сказала она. — Хорошо! Я соскучилась одна. Какой скучный мир! Мы знаем столько лиц, и как мало из них таких, которых мы любим! Не стой же, а садись!
Она указала мне веером резное кресло у своих ног. Я склонился еще раз и сел.
— Я исполнил твое желание, царица, — произнес я, — и тщательно и искусно прочел предсказание звезд. Вот плоды трудов моих! Если царица позволит, я объясню ей!
Я встал, желая обойти кругом ложе, чтобы вонзить ей кинжал в затылок, пока она будет читать.
— Нет, Гармахис, — произнесла она спокойно с милой улыбкой, — останься здесь и дай мне папирус. Клянусь Сераписом! Я так люблю смотреть на твое лицо, что мне не хочется терять его из виду!
Мое намерение не удалось, я вынужден был подать ей папирус, думая про себя, что, пока она будет читать его, я внезапно встану и поражу ее в сердце. Она взяла папирус, коснувшись моей руки, и сделала вид, что читает, но на самом деле не читала, и ее глаза были устремлены на меня поверх папируса.
— Зачем ты прячешь руку под платьем? — спросила она, так как я действительно сжал рукоятку кинжала. — Разве у тебя бьется сердце так сильно?
— Да, царица, — сказал я, — оно сильно бьется!
Она ничего не ответила, снова сделала вид, что читает, продолжая наблюдать за мной. Я размышлял: "Как же мне совершить это ужасное убийство? Если я кинусь на нее, она увидит, будет бороться и кричать. Нет, надо ждать удобного случая!"
— Предсказания благоприятны, Гармахис! — сказала она, угадывая написанное, так как не прочла ни слова.
— Да, царица! — ответил я.
— Хорошо. — Она бросила папирус на мраморный пол. — Пусть корабли отплывут. Так или иначе, а мне надоело взвешивать случайность!
— Это трудно, царица, — сказал я, — я желал только показать, на чем основываю свое предсказание!
— Нет, Гармахис, я устала следить за путями звезд.
Твое предсказание благоприятно, и с меня довольно. Несомненно, ты честен и написал добросовестно. Теперь бросим все рассуждения, будь весел! Что мы будем делать? Я хотела бы плясать — ведь никто не пляшет лучше меня, — но это не по-царски! Нет, я буду петь!
Она приподнялась, взяла арфу. Струны звучали. Своим полным, нежным голосом красавица запела дивную, чарующую мелодию.
"Море спит, и небо спит, — пела она, — в наших сердцах звучит музыка. Ты и я, мы плывем по морю, убаюкиваемые тихим рокотом его волн! Нежно целует ветер мои локоны… Ты смотришь мне в лицо и шепчешь страстные речи… Сладкая песнь звучит и умирает в воздухе — песнь истомленного страстью сердца, песнь упоенья и любви!"
Последние ноты дивного голоса прозвучали в комнате и тихо замерли. Сердце мое вторило им в ответ. Среди певиц в Абуфисе я слышал лучшие голоса, чем у Клеопатры, но никогда не слышал такого нежного, одухотворенного страстью пения. Кроме голоса, тут была благоухающая комната, в которой было все, чтобы разбудить чувство, необыкновенная нега и страстность голоса, и поразительная грация, чудная красота царственной певицы. Во время ее пения мне казалось, что мы плывем с ней на лодке, вдвоем, теплой ночью, под звездным небом. Когда же она перестала перебирать струны арфы и с последней нежной нотой, дрожавшей в ее устах, протянула мне руки, взглянув мне в глаза своими удивительными очами, я готов был броситься к ней, но опомнился и сдержался.
— Разве у тебя не найдется ни одного слова благодарности за мое жалкое пение? — спросила она наконец.
— О царица! — ответил я тихо, голос мой прервался. — Твое пение не годится слушать мужам. Поистине оно победило меня!
— Нет, Гармахис, тебе нечего бояться, — сказала она с тихой усмешкой, — я знаю, как далеки твои мысли от женской красоты и как чужд ты слабостям твоего пола! Холодным железом можно безопасно играть!
Я думал про себя, что холодное железо можно накалить добела на сильном огне, но ничего не сказал и, хотя рука моя дрожала, еще раз взялся за кинжал и, пугаясь собственной слабости, пытался найти средство убить ее, пока силы не изменили мне.
— Иди сюда, Гармахис, — между тем продолжала Клеопатра своим нежным голосом, — иди, сядь около меня и побеседуем! Мне надо многое сказать тебе. — Она указала мне место подле себя на шелковом ложе.
Я, подумав, что чем ближе буду к ней, тем удобнее будет мне убить ее, встал и сел близ нее на ложе. Откинувшись назад, она смотрела на меня глазами сфинкса.
Теперь мне представлялся удобный случай убить ее, потому что ее горло и грудь были не защищены. Сделав над собой величайшее усилие, я схватился за кинжал. Но быстрее мысли она схватила мои пальцы своей рукой и тихо удержала их.
— Почему ты так дико смотришь на меня, Гармахис? — сказала она. — Не болен ли ты?
— Действительно, я нездоров! — пробормотал я.
— Облокотись на подушки и отдохни! — отвечала она, держа мою руку, теперь совершенно ослабевшую. — Это пройдет. Ты слишком много работал над звездами. Как нежен воздух этой ночи, напоенный ароматом лилий!
Прислушайся к голосу моря, бьющегося о скалы! Рокот его доносится издалека и заглушает журчанье фонтана!
Слушай, как поет Филомела! [*Соловей.] Как сладка песнь переполненного любовью сердца, которую она шлет возлюбленному! Поистине это ночь любви! Как хороша музыка природы! В ней звучат сотни голосов, голос ветра, деревьев, океана — все это поет в унисон. Слушай, Гармахис! Я кое-что угадала. Ты происходишь от царственной крови. В твоих жилах струится кровь царственных предков твоих. Конечно, ты — отпрыск старого, царственного корня! Ты смотришь на знак в виде листа на моей груди?
Он сделан в честь великого Озириса, которого я почитаю вместе с тобой!
— Отпусти меня! — простонал я, пытаясь встать, но силы оставили меня.
— Нет, погоди еще! Ты не оставишь меня! Ты не можешь сейчас уйти от меня! Гармахис, разве ты никогда не любил?
— Нет, нет, царица! На что мне любовь? Отпусти меня! Я ослабел — мне дурно!
— Никогда не любил! Как это странно! Никогда не знать женского сердца, бьющегося в унисон с твоим! Ни когда не видеть глаз возлюбленной, орошенных слезами страсти, не слышать шепота ее любви на своей груди! Никогда не любить! Никогда не теряться в тайниках родной души, не знать, что природа спасает нас от одиночества, связывая золотой цепью любви два существа, сливая их в одно целое! Разве ты никогда не любил, Гармахис?
Говоря это, она подвигалась ко мне все ближе и ближе, наконец с долгим и сладким вздохом обвила мою шею одной рукой и заглянула мне в глаза своими дивными синими глазами; губы ее раскрылись в загадочной улыбке, подобно раскрытой чашечке цветка, распустившегося во всей благоухающей красоте. Ближе склонилась она ко мне, все ближе ее царственные формы, еще секунда — и ее ароматное дыхание пошевелило мне волосы, и губы ее прижались к моим. О, горе мне, горе! В этом поцелуе — сильнее и ужаснее смерти — я забыл все: Изиду, мою небесную надежду, клятвы, честь, страну, друзей, все, кроме Клеопатры, которая сжимала меня в объятиях, называя своим возлюбленным и господином.
