— Стой! — закричал прораб, показавшийся в дверях. Он, разумеется, знал Тимофеева в лицо. Мгновенно оценил ситуацию. Главное — в первый момент что-то громко крикнуть.
— Стой! — еще раз жестко повторил прораб, быстрым шагом подходя к зэкам. — В чем дело, ребята?
Зэки тут же спрятали ножи в карманы.
— Ни в чем дело, начальник, — небрежно ответил один, — просто разговариваем. Из-за чего базар?
— Анатолий Ефимович, — обратился почтительно и громко прораб к дрожащему Тимофееву, — вас срочно вызывают. Москва на проводе!
Он хотел дать понять зэкам, что перед ними не случайный дядя, а большой начальник. И „шутки” могут плохо кончиться для них самих же. Тимофеев оценил уловку прораба и поддержал спектакль.
— Иду, иду… Это, наверное, министр. — И быстро, не оборачиваясь, пошел к выходу.
Прораб дружески посоветовал зэкам сгинуть как можно быстрее и куда-нибудь подальше, в другой конец здания.
— Сейчас такое подымется, братки! Мало не покажется.
Зэки оценили ситуацию правильно: испарились мгновенно. Тимофеев был взбешен. Он срочно заказал Москву. Начальнику главка сказал без длинных объяснений и аргументов:
— Или завтра же заключенных выводят из зоны, или я немедленно слагаю с себя полномочия директора.
— Что у вас там произошло, Анатолий Ефимович? Тимофеев не стал рассказывать о случившемся и о том, что никак не может отойти от страха. Просто твердо повторил свое условие. Через два дня из Москвы привезли секретный приказ Министра: со следующей недели заключенных из зоны здания № 130 вывести! Окончание всех строительных работ возложить на Прикаспийское Управление строительством (ПУС). Весть облетела всех в тот же день. Эксплуатационный персонал принял это известие с одобрением: присутствие в зоне зэков становилось нетерпимым. Для зэков эта весть была трагедией: им предстояла пересылка из теплых южных краев в холодную Сибирь, на новый объект. В четверг вечером Игорь попросил Алю приготовить хороший праздничный съедобный презент: курицу, котлеты, немного овощей.
— Сигареты и пару плиток шоколада я сам куплю. Мне, Аля, надо завтра попрощаться с одним зэком.
Аля удивленно приподняла брови.
— Понимаешь, через два дня зэков выводят из здания реактора. Я его больше не увижу… Мы с ним были дружны…
Игорь попрощался с Обуховым сдержанно, без громких слов и выражения каких-то особенных, дружеских чувств. Передал большой пакет с домашней едой.
— Это от жены, — пояснил он.
Обухов не отказывался, ничего не спрашивал, молча принял пакет. Посидели вместе на ступеньках лестницы, где-то в безлюдном уголке. Покурили.
— Ну что, — Игорь со вздохом поднялся, — мне пора идти. Пока, Виктор. Счастливо тебе.
— Пока, Игорь. Привет жене. И разошлись…
Тимофеев выглядел героем в глазах всех реакторщиков. Но в министерстве запомнили его звонок и ультимативный тон. Здесь не любили, чтобы им выдвигали условия снизу. Когда после пуска реактора в высшей инстанции обсуждался список кандидатур на присвоение звания Лауреата Государственной премии, чья-то важная рука вычеркнула имя Тимофеева из этого списка. В высших сферах — свои законы жизни.
— А где подпись Кошелева? — спросил Виктор Васильевич, задержав на мгновение свою руку перед утверждением Акта о готовности системы накопления натрия…
— Виктор Васильевич прилетел сегодня утром из Москвы. И прямо на пусковой объект.
„Покормить — толком не покормили. А бумажки уже подсовывают”, — недовольно подумал он про себя.
Среди многочисленных подписей столбцом фамилия Кошелева была последней и потому малозначительной. Хотя именно его бригада должна была выполнять подготовительные работы, связанные с заполнением контуров жидким натрием, подпись Игоря по сути ничего не решала. Были специалисты поважнее простого бригадира.
Заместитель Василенко, Виталий Кузьмич, задержался с ответом:
— Как бы ему получше объяснить?
— Вы знаете, Виктор Васильевич, Кошелев отказался подписывать Акт.
— Как это вдруг „отказался”? По какой причине?
— Этот Кошелев у нас маленько с вывихом, — Виталий Кузьмич покрутил пальцем у виска, — чересчур умного из себя корчит. У него даже кличка такая: „мудрец”. Считает, что установка для баков-накопителей требует доработки.
— А что именно нужно доработать, по мнению этого вашего… „мудреца”? — Виктор Васильевич отложил ручку в сторону и решил разобраться поточнее. — Пробную бочку разогревали? Сдренировали?
— Да, конечно, — подтвердил Виталий Кузьмич. — Все прошло нормально.
— Так какого же хрена ему не хватает? — важный чиновник Министерства был явно раздражен „непорядком” на местах.
Виталий Кузьмич бросился с подобострастием объяснять:
— Он, видите ли, считает, что печь смонтировали чересчур далеко от баков. В другом конце помещения. Таскать разогретые бочки через все помещение на кране неудобно. Вроде даже опасно.
— Или я что-то не понимаю, — произнес Виктор Васильевич с ударением на слове „я”, — или действительно этот ваш Кошелев немного… чокнутый. Бочки ведь герметичные? Так?
— Так! — поддакнул Виталий Кузьмич.
— Так какого же…? — чиновник хмыкнул. Снова взялся за ручку в готовности поставить свою размашистую подпись. Но опять задержался.
— Вы вот что, Виталий Кузьмич… на всякий случай, — постучал пальцем по столу, — проверьте еще раз все на месте. Если что-то надо доделать — время еще есть. Целая неделя впереди. Все-таки с жидким натрием шутки плохи.
— Хорошо, Виктор Васильевич. Мы еще раз все проверим. Если будет необходимо, примем дополнительные меры безопасности.
— Ну, ладно, я надеюсь, не подведете. — Виктор Васильевич успокоился. — А этот Кошелев… он что, принципиально не хочет подписывать Акт?
— Да, именно принципиально. С ним уже настоятельно беседовали. Несколько раз.
Виктор Васильевич помолчал. Вспомнил, как в его молодые годы таких „принципиальных” быстро обламывали. „Времена не те!” — то ли с грустью, то ли с облегчением подумал он. И подытожил ситуацию:
— Ну, ладно. Не хочет — так не хочет… Не давите на него больше. Только зачем его фамилию в Акте оставлять? А?… Дай команду секретарше, пусть аккуратно выведет его подпись. — Опять постучал пальцем по столу. — И на всех экземплярах! Действуй. Я пока буду здесь, в кабинете.
Виктор Васильевич отодвинул от себя так и не подписанные акты и добавил:
— И распорядись, пусть чайку принесут. Покрепче.
Погода благоприятствовала. Двигались цепочкой по берегу моря, по мокрому песку и мелким ракушкам. Впереди предстояла ночевка и коллективная выпивка на свежем воздухе. Игорь шел рядом с Алей, постоянно подпрыгивая и подправляя за спиной тяжелый рюкзак. Ему достался самый ответственный и неудобный груз: огромная кастрюля с замаринованными кусками мяса для шашлыка и с большими острыми ручками, впивавшимися в ребра. Левой рукой он размахивал в такт своей любимой песне „Дан приказ ему на Запад”. Вообще-то он стеснялся своего пристрастия к этому устаревшему маршу. А потому пел его только в узком кругу и в самые возвышенные моменты жизни. Иными словами, когда был достаточно пьян. Но сегодня у него было какое-то особенно острое чувство свободы. Горизонт над морем был окрашен чистым красным светом. Нетронутая красота пустынного края вызывала в душе Игоря языческое восхищение. В десяти километрах от города остановились на ночлег. Палатки возникли мгновенно, сами собой. Вскоре все окружили советами Юру Нестерова, который томительно долго переворачивал шампуры над мерцающими углями. Мужики пили разбавленный спирт. Женщины — сухое вино. Дружно произносили по очереди короткие тосты и наслаждались пахнущим от костра мясом. Игорь блаженствовал. Порывался рассказать „новый анекдот”, но ему не позволили. Запели. Сначала шумные песни. Потом затянулись тихие, без надрыва. О „невесомом густом звездопаде” и „взорвавшейся в мае сирени”. Игорь во время пения практически не заикался, но пренебрегал тональностями и высокими нотами. Слова рвались у него из души безмотивно и громко. Аля же пела тихо, правильно и проникновенно, как опытный турист. И все время осаждала Игоря:
— Потише ты! Не кричи в самое ухо. Спокойно, с грустиночкой…
Постепенно и песни исчерпались. Паузы между ними растягивались. И тут-то Игорь снова вспомнил свою „комсомольскую”. Его всегда трогала до слез пронзительная правдивость первого куплета, в котором „ему” был дан приказ отправляться в одну сторону, а „ей” — в совершенно противоположную. Трагичность ситуации притягивала Игоря к этой старой музыкальной драме. К тому же это была единственная песня, которую он знал от первого до последнего куплета. И вдруг все у костра, со смехом и показным пафосом, дружно поддержали Игоря: „Уходили комсомо-о-льцы… на гражданскую войну”. Игорь видел во тьме ночи блеск острых клинков; слышал ржание усталых коней; всем сердцем ощущал трагизм гражданской бойни, развязанной по указанию автора книги „Материализм и эмпириокритицизм”. Песня дотянулась до грустного финала. И все со смехом зааплодировали:
