После смены
При разгрузке удалось наконец воочию убедиться, какие сокровища скрывала баржа — обшарпанная наша шаланда с сигналами на мачте:
«НЕ ПРИСТАВАТЬ! НЕ ЧАЛИТЬСЯ!»
Собственно, эти предупреждения, как бы ни были грозны, ничего особенного не значили, настолько они примелькались на Двине, носившей в то лето десятки, если не сотни судов со снарядами и взрывчаткой…
Бруски золота в ящиках. Опять ящики, окованные стальными полосами, и тоже с желтым металлом. Замшевые мешочки с монетами, ради удобства транспортировки, упакованные в брезентовые кули с сургучными нашлепками, свинцовыми пломбами на шнурках. Снова увесистые тюки, ящики, кули и снова орленые сургучные печати.
Прежде всего осмотрели ящик, разбитый Петрухой. Червонцы, гульдены, франки. Еще и еще скользкие тяжелые кружочки с вычеканенными силуэтами императоров, королей…
Приемку вел старик, видимо, прежний еще банковский служащий, ныне государственный контролер. Где такого и откопали! Мандат он предъявил московский, со штампом в углу: «Рабочее и Крестьянское Правительство». Пломбы, разве что на зуб не пробовал, измучился и всех замучил придирками и брюзжаньем. Рыжий, толстый. Огромными очками, крючковатым носом он напоминал филина и поминутно поучал матросов:
— Перед вами государственное достояние, будьте аккуратны!
Легко говорить, сидя за столом, но попробуй-ка на своем горбу перетаскать такую прорву груза! С ног валились матросы.
Как водится, один тюк — в тюках большей частью размещалась иностранная валюта и акции — затерялся. Старого служаку едва не хватил удар, когда пропажу обнаружили под столом, где я вел свою бухгалтерию.
— Это же дороже золота! — плачущим голосом взвыл филин, очки подпрыгивали на его носу. — Любой банк мира каждую из этих бумажек оторвет с лапочками и выдаст под нее какое угодно обеспечение.
Итог я подбивал на конторских счетах. К завершению перевалки золотого груза с баржи в трюм парохода так устал, что спина переламывалась.
— Поздравляю, милостивый государь, — торжественно провозгласил старик, протягивая мне сухую дрожащую ладошку.
— С чем? — я отвел глаза.
Был я пуст. Напусто пуст. Ни прежней грусти, что все кончилось, ни облегчения — все-таки кончилось.
С баржи золото перегрузили в трюмы парохода, на этот пароход перешел и я. Теперь за груз отвечала крепкая воинская команда во главе с моим старым приятелем Димой Красильниковым. До командира уже дослужился Дима. А я сдал содержимое баржи и остался вроде бы в стороне.
Мама — в Архангельске. Отец — в госпитале. Заботу о Вирке взял на себя дядя Костя. Кому я теперь особенно нужен?
Плыли в иллюминаторе зеленые леса, алебастровые кручи правого берега, стонали чайки.
Сдал ли ты свой пост, Серега? Я лежал с открытыми глазами и думал, думал, и чудились облака, как паруса, подхватившие землю в небывалый полет, чудилось дуло нагана…
Продолжением берегов, их зеленого и белого, возник утром город. Белый и зеленый. От садов древний Устюг зеленый, от церквей и монастырей белый и золотой.
Ошибался Якунька: шестой патрон не последний, в нагане семь патронов.
Где он, седьмой — роковой?
У меня есть маузер и кортик. Дима выловил его из воды, ныряя возле пирса.
Запершись в каюте, я достал маузер и принялся набивать патронами обоймы. Давно собирался.
На судах зажгли огни, когда вернулся Красильников.
— Хоронили комиссара, — объяснил он, — был убит в бою у Двинского Березника. Возле могилы пришлось охрану поставить. По Устюгу пущен слух, дескать, захоронены какие-то большие ценности, которые вывезены из Архангельска. Так-то вот, намотаем на ус, а?
«Не Штауб мутит?» — кольнула меня догадка.
Помяв ладонью подбородок, Красильников неожиданно улыбнулся:
— Один знакомый на борт просится…
«Мнешься ты чего-то, Дима, — подумал я. — Что еще за знакомый?»
— Глянем, не пришел ли? — увлек он меня к противоположному борту. — Точно, тут!
Я скользнул рассеянным взглядом по причалу. Никого на пристани, место глухое, пустынное.
Лишь какой-то кургузый солдатик слоняется. Гимнастерка, шаровары, шинеленка на руке…
— Эй, чего надо? — окликнул я.
Помню, еще и фыркнул: больно велик показался у солдатика его картуз.
Громыхая сапожищами, солдатик подбежал, задрал вверх голову. Свет из иллюминатора упал на его лицо — и у меня «на раскрытых устах слово замерло».
— Виринея! — ахнул я и, сломя голову, ринулся вниз по трапу на причал.
За мной поспешил Красильников.
В появлении Виринеи на устюгском причале нельзя было не заподозрить самого худшего. Сиделкой в госпитале оставалась.
— Ради бога, что с папой? — тряс я ее за плечи.
За Виринею вступился подоспевший Дима: схватил меня за руки.
— Ты что? Что набросился? Экий, право, коршун…
— Всегда он такой, — лепетала Вирка. — И рта не дает открыть. Вы бы на него повлияли, товарищ Красильников.
Дима хмуро мял подбородок — новая привычка появилась.
— Что с отцом? — снова спрашивал я.
— Жив. Привет передает… А в госпитале мне скучно стало. В армию записалась. Назначение имею. Вот Дмитрий Афанасьевич видели…
Строптиво сжала губы. Молчание затягивалось.
— Да в каком ты виде? — опомнился я. — Гляди, Дима: остриглась! И штаны… Рехнулась девка!
Но с завистью отметил, что гимнастерка, шаровары ей идут, не то что мне солдатская одежка, наследство Яна: везде складки да пузыри. А вот у Вирки талия туго перехвачена ремнем, на боку — кобура револьвера.
— Я тебе что-то привезла.
Голосок стал ласковый — чистый шелк.
Виринея привычно расстегнула кобуру и вынула бумажный сверток.
— Вместе с приветом от дяди Кости… Вместе с приветом, Сережа!
Я глазами хлопал. В пустой кобуре — сверток. Вся Вирка тут.
— Кобура, я извиняюсь, товарищ Красильников, чтобы по дороге никто не цеплялся. Как по ней хлопну: «При исполнении!» — то живо мне уступали. Ага, ага! Иначе разве бы я чего добилась? Военное положение… Да-а! — Она развернула сверток и, держа на ладони, протянула радушно. — Угощайтесь, товарищ Красильников, прошу. Домашние, с капустой, с лучком. Сама пекла. Бери, Сережа, бери…
Тем же вечером «Братья Варакины» отбыли из Устюга и влились в караван судов, следовавших вверх по реке.
В Вологде нас ждали.
9 августа Вологодский губернский военкомат получил предписание: «…немедленно распорядиться приготовить два крепких вагона на тормозах для хранения эвакуированных из Архангельска ценностей народного государственного банка и один вагон, по возможности классный, для чинов охраны, кроме того, подготовить шесть стрелков из латышей в помощь котласской охране для сопровождения означенных ценностей в Москву».
Архангельское золото поступило куда надо. По назначению. Председатель Архангельского губисполкома Степан Попов докладывал В. И. Ленину и Я. М. Свердлову осенью 1918 года:
«…более дорогие ценности Народного банка как-то: золото и процентные бумаги на сумму около 60 миллионов рублей, были отправлены в Москву… Взрывчатые вещества и снаряды в количестве до 1 000 000 пудов также были вывезены вверх по Двине заблаговременно».
В донесении золото, как видим, приравнено к боевым грузам.
Ценность спасенных миллионов умножалась еще и тем, что, возможно, это было самое крупное пополнение государственной казны, имевшейся тогда у Республики Советов, зажатой огненным кольцом фронтов.
2 августа пал Архангельск.
2 августа — и также при содействии иностранных войск, белочехов, — была захвачена Казань, где хранился золотой запас России. Он достался адмиралу Колчаку.
Что это — простое совпадение? Или еще одна деталь обширного заговора контрреволюции?
Колчак, объявленный белогвардейцами Верховным правителем России, не скупился в тратах и, как известно, всего за год промотал одиннадцать с половиной тысяч пудов золота. Всего у него было восемьдесят тысяч пудов — шестьсот миллионов рублей.
У денег есть тоже своя судьба. Архангельские миллионы верно послужили революции. Много-много лет спустя я слышал, что лишь части этого золота хватило, чтобы оснастить и снарядить первые полки Конной армии Буденного — главной ударной силы в то время.
Теперь бы пора ставить точку, и не смогу…
Не забыть проводы Димы Красильникова в Москве. Война, мы не вольны собою распоряжаться, и матрос получил назначение на бронепоезд, уходивший на фронт под Пермь, и другие из команды, как я, как Вирка, — разъезжались тоже кто куда.
— Ну, сестренка, поцелуемся на прощанье, — сказал Дима. — Хорошо расстаться — хорошо встретиться.
Вирка плакала, и у меня щипало в горле.
