Ознакомительная версия.
Все мыслю так: а у нас, у нашего-то барона – получится ль?..
Вышли к Байкалу. Лед трещал так громко, что нам казалось – канонада… Лодки вмерзали в ледяные забереги. Всюду валялись конские трупы. Мы шли и шли, мы стремились попасть в Забайкалье, нас вел уже Войцеховский… а когда мы к Чите подобрались, голодные-холодные, обтрепанные хуже нищих на паперти, отощавшие – пропитайся-ка одной мерзлой кониной да еще заварухой – варевом из муки да растопленного снега!.. – мы узнали: Колчак незадолго до ареста произвел Семенова в генерал-лейтенанты и назначил его походным атаманом всех Российских окраин… Адмирала не было – а приказ-то был! И приказу надо было подчиняться, ибо военные люди мы все!
Подчинились.
Все мы поближе к Чите подтянулись-подползли… а уж весна стояла, март!.. эх, много, много нас скопилось в Забайкалье, все мы, недобитые, да гордые, все мы, истинные россияне, там оказались… Восток – братцы вы мои, не задворки. Восток лежал перед нами, как спрятанный в шкуре рыси китайский драгоценный зеленый камень нефрит… кажись, так его кличут?.. Думал – доченьки вырастут в Ужуре, нефритовые колечки им подарю…
Семенова ругали все почем зря. И распутный-то, до водки охочий, и расхристанный, и жестокий, чуть что – секир башка; и амуры любит, то исть, с бабенками баловство; и чуть ли не на руку нечист… Грязь лили ведрами. Семенову икалось, и таких шаек ни в одной сибирской бане не было, чтоб ему от той грязи отмыться. К весне он Дальневосточную Русскую армию сколотил. И я там очутился, ну, как же иначе. Врангель подминал Семенова под себя – Семенов не подчинился. Нравный дак наш атаман. Вот уперся в Унгерна, и лучше вождя, понимаешь ты, нету. Нету, и все! И я так раздумываю теперича: должно, нету. Кто б это еще такой сумасшедший на Ургу войска повел?! А вот он повел. Кто все неудачи так стойко, сцепив зубы, пережил?! Кто нам глазыньки распахнул, открыл, что Азия – матерь миров всех, что она, Азия, грудью все остальные миры вскармливает?! Опять же Унгерн. И за это, братцы, я готов идти за ним, за бароном, и за атаманом нашим славным Семеновым в огонь и в воду, вот вам истинный крест. Зябнуть в штопанной шинелишке, в гимнастерке, из мешковины пошитой. Из мешка, стало быть, из-под картошки… А он, атаман, дай-то Бог ему здоровьичка, выдал нам и валенки, и полушубки, и ушанки, и шапки меховые, и деньгу положил хорошую… а что бьет – значит, по-нашему, по-русски – любит!.. дисциплину блюдет… Солдата ежели распустить – он, братцы, хуже бабы станет…
На Ургу пойдем. На Ургу. Ты, Федюшка, желал бы ламой переодеться?.. Я бы – желал. Ить как это забавно. Долыса тебя оброют, в оранжевую хламиду нарядят, а под хламидой у тебя – и холодное оружие, может, и меч какой монгольский, и, соответственно, винтовка. Откуда я про лам-то переодетых выдумал небылицу?.. Да правда все, так и будет. Это Митяй Тубанов мне сбрехнул, что барон на хитрость пускается. Украсть этого, ну… ихнего царька… гэгэна, значит. И тогда китайцы навроде как растеряются. Шут их разберет, может, и растеряются! Низкорослые они, китайчата, хлипкие против русских… воевать в зимних полях не умеют… только – один на один, друг с другом, ловко эдак подпрыгивают, пяткой в рожу с размаху лупят… Дай мне огоньку еще, Оська, потухла цигарка моя…
Ганлин играет
Ты видишь дворец?
Я вижу дворец.
И китайцы, успокойся, видят тебя. Всадников они расстреляют без труда.
А пеших?
И пеших тем более. Вперед.
Зачем обрекать своих солдат на верную смерть?
На верную славу обрекаю я их.
А слава и бессмертие – это одно и то же?
Да. Это одно и то же. Разницы никакой.
Ты совсем не думаешь о жителях Урги?
Пусть о них думает Богдо-гэгэн. Я думаю о судьбах Грядущего Царства, а отнюдь не о судьбах отдельных людей. Слишком много людей на земле, как муравьев или пчел. Слишком мало богов на земле. Если они и приходят на землю, то в небеса обратно уходят. Темно у нас и тоскливо. А они хотят огня, величия и торжества.
Река замерзла. Из Урги дворец Богдо-гэгэна был виден великолепно – как игрушка, заиндевелая нэцкэ на ладони смеющегося ламы. Китайцы спокойны как слоны. Владыку можно было не сторожить. Любого, кто полез бы вверх, по склону Богдо-ула, в ясную, особенно лунную, морозную ночь, можно было взять на мушку и отстрелять, как дичь.
Пусть о нас слагают потом легенды. Пусть нас потом, века спустя, называют Непобедимым Вихрем, Налетевшим Огнем. Пусть из уст в уста передают небылицу – о том, как мы взяли дворец Богдо-гэгэна на берегу замерзшей Толы и выкрали Владыку с женой и унесли наверх священной горы. Мы тибетцы. Мы родились в Стране снегов. Мы должны воевать так, чтобы потом о нас говорили: эти люди налетают как ураган, а исчезают, как снег на ресницах девушки. Так, как высыхают слезы на ее щеках.
Будем ли мы скакать на конях? Ворвемся ли в снежную лунную ночь на огненных, громко ржущих лошадях, как истинные батыры? Пусть звенят в ночи наши дикие крики. Вспомните, ведь это правда, китайцы пришли в ужас, они высыпали во двор, они выпрыгивали из окон дворца; они кричали и бежали, и мы скакали за ними и добивали их копьями, саблями и штыками. Мы, Тибетская сотня.
Белый, слепяще белый под Луною снег, и люди карабкаются по склону. Это мы? Да, это мы. Если ты нам не веришь – проходи мимо.
Убей охранников, обходящих дозором Священную гору. Убей всякого, кто встретится тебе на пути.
Мы – в лесу. Мы – под сухими ветвями. Мы – под высохшими папоротниками. Мы – за кривыми ледяными стволами. Мы схоронились. Мы ждем. Нам дадут знак. Нас позовут.
Мы – заговорщики. Мы – в засаде. В мире все построено на заговоре. На обмане. На обмане и предательстве?! Если обман – во благо и для Бога живого, обман ли это? Где наши лошади? Наши лошади ждут. Мы надежно укрыли их.
Те, кто переодет в одежды лам, движутся медленно и уверенно. У них под одеждой винтовки. У них под полами дэли карабины. Наганы и маузеры. Шелестя оранжевым шелком одежд, по белому снегу, в лунной звездной ночи обманные ламы пробираются все вверх и вверх, все выше и выше. Вот и Святые ворота. Надо войти. Они войдут? Они войдут обязательно. Они уже входят. Они вошли.
И караул пропустил их? Караул пропустил их беспрепятственно. Потому что те ламы, что находились внутри, ламы Богдо-гэгэна, шепнули караулу: к нам ночью придут ламы, приехавшие издалека, из монастырей Шаолинь и с берегов Керулена, пропустите их, просим вас нижайше. Мы будем служить полуночную службу, предвещая и восславляя грядущее рождение великого Майдари.
Дворцовые ламы вооружились, как и мы. Был дан знак. Все в жизни знак и символ. Символ – жизнь. Символ – смерть. Символ вечной жизни – знак воплощения Будды, последнее имя Темучина, начертанное кровью на чисто-белом, как снег, знамени.
Ни одного выстрела. Ножи. Взмах ножа. И криков почти не было. Мы, тибетцы, уложили весь караул длинными тибетскими ножами-пурба наповал. Мы разделились: кто-то занял оборону, кто-то вошел внутрь и отыскал в переходах и коридорах укутанных в теплые халаты и овечьи шубы великого Богдо-гэгэна и его святую супругу. Мы подняли их на руки, как если бы сейчас был праздник Цам, и понесли к выходу. И вышли, с ними на руках, под холодные звезды, на алмазно сверкающий снег. И побежали, с ними на руках, вниз, к долине замерзшей Толы. И тогда те из нас, кто прятался за стволами деревьев и за сухими папоротниками на горе в лесу, вышли из укрытия и выстроили в живую цепь от подножья до самой вершины Священной горы. А те из нас, кто остался во дворце, стали стрелять в китайский караул у дверей и во дворе. И китайцы бежали. Мы знали это – то, что они побегут с позором от нас.
Перестрелка. Выстрелы. Сколько выстрелов за много воюющих веков слышала земля? Мы не боимся пуль. Мы передавали из рук в руки священную ношу – Богдо-гэгэна и его жену. Мы вознесли их на вершину горы Богдо-ул. И звезды равнодушно и холодно глядели на нас с небес, мерцая и вспыхивая, как хитрые, обманные женские глаза.
– Ну?! Взяли?!
– Держите, цин-ван!
Унгерн поднес бинокль к глазам. На сильном морозе запотели стекла. Он сцепил зубы, бессознательное ругательство вырвалось у него. Он, не глядя, выхватил из руки у подскакавшего к нему на запаленном коне тибетского солдата записку. Опять уставился в бинокль. На крепком морозе он был без шапки, и вокруг его коротко стриженной сивой головы вился пар.
– Читайте, цин-ван! – Конь под тибетцем переступил с ноги на ногу, с губ коня капала на снег пена. – От Тубанова!
– От Митяя?! – Барон развернул бумагу, чуть не порвав ее. – Что ж там?! О, Будда великий…
Перед его глазами плясали безграмотные строчки, нацарапанные по-русски странной красно-коричневой тушью. «ЦЫНВАН Я УКРАЛ ЖИВАГО БУДА И УТАСКИВАТЬ НА СВИТАЯ ГАРА БОГ ДОУЛ АСТАУСЬ ВЕРНЫЙ ВАМ ТУБАНАВ». Унгерн поднял лицо от записки, обвел ярко горящим взглядом все зимнее, застылое пространство окрест – вершины горы, заснеженный лес, сумрачные крыши храмов и дворцов вдалеке, купола Мижид Жанрайсиг, дегтярно-черное, с синим отливом воронова крыла, бездонное небо над головой, осыпанное тысячью огней, юрты лагеря, похожие на спящих медведей. Дрожа от радости, он крикнул:
Ознакомительная версия.
