— Все в порядке. Я готова, — и мы вошли.
После весеннего солнца в храме было прохладно и тихо. Тут и там между колонн струились наклонные потоки света. Мерцали свечи; к запаху ладана примешивался тонкий, сладковатый запах только что высохшей крови. По стенам были развешаны картины; взглянув на ближайшую ко мне, я увидела Афродиту — златокудрую, девственную, бессмертную, плывущую на раковине по гребню пены, из которой была рождена. К тому времени на главном алтаре только что закончился обряд жертвоприношения; две девушки-прислужницы в белых одеяниях стояли рядом, склонив головы, а жрица допевала заключительную литанию[57]. Ее голос был чист и негромок, как у мальчика. Слова были почти знакомы, и все же мне казалось, что я никогда прежде не слышала их. Они пели, и слова западали мне в душу, переполняя ее светом:
Кипророжденную буду я петь Киферею[58].
Дарами Нежными смертных она одаряет.
Не сходит улыбка С милого лика ее.
И прелестен цветок на богине…
Песню, богиня, прими и зажги ее страстью горячей»![59]
— Что я должна делать? — прошептала я.
— Слушать. Молиться. Ждать.
Я опустилась на колени, не сводя глаз с огромного образа взошедшей на престол богини. Казалось, она плыла в воздухе над алтарем — божественная, величественная, воистину Царица небес! Я глядела, потрясенная, на густые волосы, струящиеся от цветочного венка, на белое льняное одеяние с затейливо вытканной каймой и узором из золотых звезд. Глаза богини, казалось, смотрели прямо в глаза мне; мягкая, загадочная улыбка играла на ее устах.
Между тем жрица начала длинную молитву. Я снова неожиданно для себя ощутила странное чувство невесомости — мне казалось, будто меня возносит ввысь тонкий поток прозрачного, ослепительного воздуха. Но вот наконец я парю в бесконечном пространстве. Глянула вниз — подо мной лежит многоцветный, блистательный, загадочный мир людей. Вдали, точно волны, бьющиеся о какой-нибудь отдаленный берег сновидений, то вздымается, то спадает голос жрицы:
— О Афродита? Боги земные и подземные признают твою верховную власть. Твоя рука, богиня, пускает звезды по их небесному пути, зажигает свет Луны и Солнца. По твоему повелению вслед за зимой наступает весна, твоей всемогущей силой дуют ветры, прорастают семена, набухают и лопаются почки, вырастает высокая пшеница, наливается виноград, из которого сделают доброе вино. Ты даруешь зверю и птице встречу с себе подобными; твоя могучая божественность зажигает искру страсти во всех живых существах по всему свету! На все твоя воля, куда и где зарониться искре любви — о кипророжденная, дочь пены морской, владыка тварей земных, вечерней звезды, дочь небес, — о бессмертная Афродита!..»
Голос смолк. У меня в ушах стояла странная звенящая тишина. Казалось, богиня становится все ярче, объятая холодным неземным ореолом, точно полная луна. Мне почудилось, будто у нее зашевелились губы. Я услышала свое имя — произнесенное тихо, с любовью, повторенное несколько раз. Так, должно быть, горячо любящая мать обращается к своему любимчику, балованному дитяте.
— Я здесь! — прошептала я. — Я здесь!
Слезы застлали мне глаза, холодный страх в моем сердце растаял. Я склонила голову в немом восхищении. От восторга мне хотелось петь — слова так и возносились ввысь, что стаи ярких перелетных птиц, несущиеся на юг в лучах солнца над зелеными полями и голубым сиянием моря.
…Когда я наконец подняла глаза, все вокруг было покойно и тихо. Жрицы с прислужницами и след простыл; священный огонь еще курился над высоким алтарем. Богиня по-прежнему взирала на меня с высоты, озаренная нежной, загадочной улыбкой. Но теперь-то мне было ясно видно, что это всего лишь образ — из дерева и искусно расписанного воска, в парике, богатых одеяниях, убранный драгоценными камнями. Видение, радужное сияние бесследно исчезло, как если бы его никогда не было. Свечи мерцали: две женщины средних лет тихо молились возле бокового святилища. Старец, продававший ладан, священные образки и небольшие жертвенные предметы, дремал за своим столиком.
Теперь мне было ясно, что богиня являлась мне. Воплощенная в виде образа, который сотворили люди, чтобы приветствовать ее, она позвала меня по имени, приглашая служить ей. Эти ясные слова по-прежнему пробегали в моей голове, рисуя завораживающие ритмы и узоры. Как мне служить Ей? Как мне благодарить Ее? Как еще — кроме возлелеяния в себе драгоценного дара, которым она меня наградила? Священнодейством песни. Сладостной агонией творчества. Крылатые слова, как сказал Гомер, но до сих пор эта фраза ничего не значила для меня. Но теперь-то, теперь я знаю: я вижу! Я познала взлет в сиянии, познала быстрокрылую, словно птицу, красоту. Вдохновение, говорили мне, является весной — холодной, ясной, пробуждающей весной, за которой наблюдают музы. Ныне эта весна зажглась и в моем сердце, приобретя обличье вечно меняющегося течения. Все мне в новинку, все изменилось; врата моего сознания открылись в неведомую, невообразимую страну.
Эта буря в моем сердце, конечно, улеглась, но в нем осталось глубокое, негасимое сияние. «Все на свете возможно, — подумала я, а затем — с удивлением для себя — открыла: — Я не боюсь. Мне больше не нужно бояться» — и улыбнулась, прищурившись: послеполуденный мир, земная и небесная суть моего бытия доверчиво сомкнулись вокруг меня. Тетушка Елена взяла меня за руку, и мы вместе вышли на солнечный свет.
Несколько дней спустя тетушка Елена сказала как бы невзначай:
— Дары богини могут быть опасны, Сафо.
— Что ты имеешь в виду? — спросила я, скорее любопытствуя, чем тревожась.
— Я имею в виду, — тетушка Елена помедлила с ответом, — что некая часть твоего внутреннего «я» потеряна. Ныне и навсегда. Того, с чем ты распростилась, тебе уже не вернуть. Разве что — ценой, заплатив которую тебе не остаться в живых. Стоит ли это такой жертвы, решать тебе одной.
— Стоит, — доверительно сказала я, сияя от наслаждения.
— И я надеюсь на это, милая. И я надеюсь.
Мне потребовалось почти сорок лет, чтобы понять всю силу этих слов.
А тогда я сказала, не до конца понимая зачем:
— Тетушка Елена, а сами-то вы во что верите?
Уголки ее губ изобразили знакомую многозначительную улыбку.
— Я верю в то, что у меня достанет силы выжить, — ответила она, а затем неожиданно добавила: — Ты пообещаешь мне одну вещь?
— Конечно.
— Что бы ни случилось, не суди меня слишком строго. Постарайся понять…
— Обещаю, — удивленно сказала я. — Но что?!
— Ты пообещала, — ответила она, — и этого достаточно…
…Я лениво повернулась в постели, по-прежнему полусонная. Доносившийся с улицы утренний шум показался на удивление громким: грохот повозок, разъезжавших туда-сюда; чьи-то сапоги, неожиданно затопавшиепо мостовой; беспокойные голоса, затеявшие незлобную перебранку, и где-то вдали повторившийся несколько раз сигнал рожка. Затем раздался голос уличного глашатая — разобрать, о чем он там вещает, как всегда, невозможно. Я зарылась головой в подушку.
— Сафо!
— Ох, отстань от меня, Мега!
— Слушай, происходит что-то важное!
— Ну и что?
— Прислушайся.
Я с трудом открыла глаза. Мега склонилась надо мной. Ее длинные непричесанные черные волосы свесились мне на лицо; в широком вырезе свободной ночной сорочки выглянули ее неразвитые девчоночьи груди, увенчанные бледными сосками. Я тут же села на постели. Внизу, у подножия храма, где-то близ рынка, глашатай продолжал о чем-то вещать. Мега подошла к окну и растворила ставни.
— «…Поскольку так называемый Совет Благородных, — вещал глашатай, — сам объявляется распущенным, в городе Митилена вводится военное положение до тех пор, пока все бунтовщики и враги государства не будут схвачены. А посему на время военного положения названный Мирсил, вождь народа, наделяется чрезвычайными полномочиями, включая право уголовного наказания, до срока, когда избранный городской Совет возьмет власть в свои руки. Далее настоящим объявляется амнистия всем, кто словом и делом поддерживал во время изгнания Мир-сила узурпировавшее власть правительство, если они проклянут публично свои былые взгляды или принесут клятву верности названному Мирсилу… включая сюда тех помощников, которых он может, при законном сложении с себя полномочий, назначить на высшие посты…» — На этой последней фразе глашатай замешкался, чтобы набрать воздуху. Я попросила Мегу затворить ставни — в спальню врывался сквозняк.
— Но я хочу дослушать.
— Тебе что, мало? — выдохнула я, сама удивляясь собственной ярости. — Все то же, что и десять лет назад. Правительство торгашей!
Мега захихикала:
— Ты рассуждаешь точь-в-точь как твоя мамаша, — сказала она.
