Дела наши на Востоке, как ты и сама знаешь, все неважны. От Ляояна наши удалились к Мукдену, а оттуда остается недалеко до Харбина. Приближается теперь самый решительный фазис войны; вместе с этим является надежда и на то или иное окончание всей этой канители.
Я вполне здоров и благополучен. Чувствую себя довольно скверно. Как-то тупеешь и дуреешь от этого безделья и этой неопределенности положения. Ни писать, ни читать не хочется, не хочется подчас даже и думать. С удовольствием бы сел сегодня в экспресс и уехал в Москву…, а нужно опять тащиться в Борзю. Планида, черт возьми!
Ну, до свидания, деточка! Привет мой сердечный тебе и твоим родителям и всем меня помнящим! Крепко, крепко целую тебя, дорогая, и обнимаю.
Весь твой Н. Кураев.
Пиши!
На привычную жизнь царя в «условиях тяжких испытаний» упала, вернее, лишь надвинулась тень грозовой тучи — трагической, неизлечимой болезни сына, полученной в наследство от Гессен Дармштадтских предков. В роду у матери гемофилия, несворачиваемость крови, была болезнью наследственной. Природе было угодно, чтобы беда эта передавалась только мужчинам, обрекая их на раннюю смерть.
Дневник императора.
8-го сентября. Среда.
В 11 час. поехал к обедне с детьми. Завтракали одни. Аликс и я были очень обеспокоены кровотечением у маленького Алексея, которое продолжалось с перерывами до вечера из пуповины! Пришлось выписать Коровина и хирурга Федорова; около 7 час. они наложили повязку. Маленький был удивительно спокоен и весел! Как тяжело переживать такие минуты беспокойства!
День простоял великолепный.
Так же как в день рождения сына, в день первой тревоги, которая продлится не минуты и не часы, а будет рядом до конца жизни, царь забыл про прогулку.
Дневник императора.
9-го сентября. Четверг.
Утром опять на повязке была кровь; с 12 час. до вечера ничего не было. Маленький спокойно провел день, почти не плакал и успокаивал нас своим здоровым видом!
В 10 час. началось освящение церкви Л.-Гв. Драгунского полка в новом его расположении. Около 12 час. служба окончилась, после парада в пешем строю, пошел в манеж, где был приготовлен завтрак. Выпив за здоровье полка, вернулся домой в 121/2 час. Завтракала Стана; она завтра уезжает в Крым. Погулял с Аликс, потом еще один. Целый день стоял туман. Обедал в спальне. Вечером читал.
Дед был изнурен, тяготился морально, но внешне его жизнь была довольно спокойной, однако кончилась эта безоблачность и для него.
Дед не принадлежал к тем лицам, что, поощряя смелость в других, сами ее не имеют.
Ст. Борзя. Сентября 9-го дня. 1904.
Дорогая голубка Кароля!
Повозвращении в Борзю из командировки я получил здесь твое письмо. Должен сказать, моя дорогая, что меня очень беспокоит твое сообщение о том, что у тебя не проходят головные боли. Ты бы должна посерьезнее отнестись к этому и обратиться хотя бы к Доротее Игнатьевне. Напрасно ты, голубка, тревожишь себя мыслью о том, что полк скоро двинется дальше. Кажется этому не суждено будет сбыться, и мы, чего доброго, простоим здесь все время. До сих пор по крайней мере нас еще не двигают. Нового в Борзе ничего нет, на театре войны затишье. Прихожу прямо в ужас при мысли о том, что может быть придется зимовать в Борзе. Делать все время нечего; я даже ударился в картежную игру (винт), и редкий день проходит без винта. Но и это начинает надоедать, и кажется я скоро брошу и карты. Иногда играем дуэт — скрипка и мандолина; но особенного удовольствия от этих дуэтов не получаю.
На днях я порядочно-таки поссорился с помощником командира нашего полка. Он (довольно грубое животное) позволил себе повышенным тоном поговорить со мной в частной беседе. Но я его так осадил, что уж вряд ли он позволит себе еще что-нибудь подобное по отношению ко мне. Было это при командире полка и почти всех находящихся в Борзе налицо офицерах за обедом в офицерской столовой. Командиру полка по-видимому это очень не понравилось, но большинству офицеров было по душе. Впрочем, для меня это не важно. Я вполне доволен, что проучил и заставил покраснеть и замолчать нахала.
Командир полка, кажется, зол на меня и еще по одному поводу. Дело в том, что я был тут приглашен в качестве врача эксперта по одному судебному делу. В своем заключении я высказался в том смысле, что нет никаких данных для признания виновности казака (обвиняется казак нашего полка в изнасиловании девицы). Командиру полка это мое заключение было очень не по нутру. Он уже заранее решил, что казак будет предан смертной казни. И когда прочитал мое заключение, то заявил мне: «Вы, Ник. Ник., кажется, много на себя взяли, так категорически высказываясь в этом деле». У меня не было ни малейшего желания разговаривать с этим болваном, и поэтому я ответил ему, чтобы прекратить дальнейшую беседу: «Я, г. полковник, отвечаю за свое мнение только перед судом и своей совестью». На этом разговор прекратился, и теперь он что-то косо на меня посматривает. Ну да мне на это очень наплевать. Ну их всех к черту! А я никогда и ни перед кем не намерен изменять своих убеждений, и никому не позволю насиловать эти убеждения.
Интересно, чем кончится все это для казака. Теперь дело это направлено к военному прокурору. О дальнейших результатах сообщу.
Пиши, милая Кароля, как ты устроилась на зиму. Где будешь проводить ее, и что поделывать? Постарайся больше развлекаться и как можно меньше предаваться мрачным думам. Весьма рад, что ты снова принимаешь участие в спектакле. Желаю полного успеха как тебе, так и прочим артистам.
Больше сообщить нечего. До свидания! Крепко тебя целую и обнимаю! Привет мой твоим родителям и всем Ивановцам. Желаю здоровья и всего лучшего. Целую еще и еще раз.
Весь твой, любящий тебя Н. Кураев.
О, как немилосердно жмут деду армейские сапоги!
Да мыслимое ли это дело на войне, где врагов и так, как правило, хоть отбавляй, ссориться разом с командиром полка да еще и с его наглым помощником!
И дед и царь, я полагаю, имели убеждения о должном и необходимом не заемные, не навязанные внешними обстоятельствами, взращенные, вошедшие в мозг костей, и не нуждающиеся в пересмотре. Уже одним этим они решительно отличаются от великого множества людей то ли гибких, то ли пронырливых, то ли забывчивых, то они берут убеждения на прокат, то их сдают, попользовавшись всласть, и умеют еще в нужную минуту «сжигать то, чему поклонялись», грея при этом на костерчике руки. Отсутствие вот этой самой «гибкости», пожалуй, самая главная из немногих общих черт в государе и его «покорном слуге».
То-то командир полка «что-то косо посматривал» на доктора, апеллирующего к какому-то там «суду», к какой-то там «совести», для человека, взращенного в армейской дисциплине ума, все это вещи несуразные, ненужные и, главное, неуместные.
Ну что ж, деду удавалось иногда выправлять и это начальственное косоглазие.
Если в истории с «их благородиями» нужно положиться на слово, кроме письма других свидетельств не сохранилось, то выправление «косоглазия» «их неблагородиям», то есть советским начальникам, может быть подтверждено документом с подписями и печатью.
Выписка из протокола № 25 заседания Коллегии Курской Окр. РКИ от 15 апреля 1930 г.
23. Дело по жалобе Главврача Нарбольницы гр. Кураева Н.Н. на постановление Спецкомиссии по чистке соваппарата по которому он отнесен ко II-й категории со снятием с работы из Фатежской Нарбольницы.
Докладчик т. Кильянов, гр. Кураев присутствует.
Постановили: Постановление Спецкомиссии по вопросу о т. Кураеве отменить и считать его по чистке проверенным.
Секретарь Комиссии подп. Селюнин
(печать)
Фатежская нарбольница — это и есть больница в Ольховатке, на краю Фатежа, больница — выстраданная дедом, с его участием выстроенная и доведенная до ума.
К началу 30-го года дед знал, что он тяжко болен, догадывался, что жить осталось недолго, и действительно, через год его не станет. Сына Николая, занявшего место старшего, после смерти Сергея, мечтающего стать мостостроителем, третий год не принимают в Технологический институт в Ленинграде. Экзамены сдает, но мест для «социально чуждого» элемента, сына врача и учительницы, в институте нет.
Не приняли в институт и старшую дочь, Маргариту, вынужденную пойти на курсы стенографисток.
Младшую дочь, и по сей день вспоминающую пионерские годы, как счастливейшие, в 1929 году в комсомол не приняли. Товарищ Кумова, пришедшая на смену разоблаченному троцкисту пионер-организатору Ефиму Тараховскому, была четко ориентирована и знала, что деток д-ра Кураева в институтах «режут».
«В комсомол мылишься? В институт пролезть хочешь?» — спросила тетку товарищ Кумова, когда та принесла заявление. Тетка расплакалась и обрекла себя на пожизненную беспартийность необдуманными словами, со слезами смешанными: «Ну и не нужен мне ваш комсомол…» Комсомол такого не забывает и не прощает. А вот в «Пироговку», в Московский первый медицинский институт им. Пирогова, что на Девичьем поле, приняли тетку, что называется, с первого захода. А почему? А потому, что в приемную комиссию была предъявлена копия справки, подлинник которой свято хранится и по сей день.
