Жанна видела, что Моисей Рубаго тоже прицелился, но не стал стрелять. Он выжидал, пока все израсходуют свои заряды, чтобы стрелять одному и положить зверя. Чтобы не было сомнений в том, что это он убил. Она отломила веточку ольхи и играла ею.
Выгнали еще двух оленей, но ни один из них не был даже ранен. Остался герцог Марвы со своим единственным зарядом. Теперь все смотрели на него. Он поднял мушкет к плечу и замер. Казалось, он сросся с оружием.
Жанна искоса смотрела на него, наблюдая другого Лианкара, может быть, настоящего — во всяком случае, без его любезной маски. Этот Лианкар был страшен. «Боже мой, он похож на убийцу, — подумала она. — Ну, на сей раз я не дам ему убить…»
Олень! Туловище герцога, словно некая башня, стало медленно поворачиваться вместе с мушкетом. Видно было, что уж он-то не промахнется.
Веточкой ольхи Жанна стегнула по морде лошадку Лианкара. Лошадка фыркнула, мотнула головой… Блистательный выстрел пропал впустую.
Все дружно ахнули. Герцог Марвы бросил мушкет и обернулся к Жанне. На его лице уже сияла любезная маска:
— Государь, ты погубил прекрасный выстрел…
— Моисей, зато я спас прекрасного зверя, — в тон ему ответила Жанна.
Несколько дней подряд шли балы в узком кругу, охоты, прогулки, банкеты с музыкой. Ездили на берег озера Эрис, ночевали в шатрах и ели свежую рыбу, на их глазах вытащенную из воды, потом катались на паруснике. Жанна почти не расставалась со своим костюмом, чувствуя себя в нем на диво ловко. За эти дни она пристрастилась ездить верхом по-мужски; ноги привыкли и не болели. Милые, умные, изящные господа и дамы окружали ее. Верная подруга Эльвира была всегда рядом, готовая на любую проделку. Жанна веселилась от души.
Они выехали с озера вечером и вернулись в замок поздней ночью. Поездка через ночной лес была незабываема. Господа пели охотничьи песни, жгли факелы, стреляли. Даже Жанна, зажмурив глаза, дважды выпалила в темноту. Мушкет отбил ей все плечо.
Проснулись довольно поздно. Жанна сибаритски завтракала в постели. День был жаркий и неподвижный.
— Передай, чтобы велели седлать, — сказала она Эльвире. — Проедемся верхом.
Соскочив с кровати, она привычными движениями натянула трико и штанишки. Мальчишеская прическа была в порядке; правда, ее подновляли каждый день. Она накинула поверх мужской сорочки белый мушкетерский плащ и надела белую шляпу с широкими полями, чтобы защитить глаза от солнца. Перчатками она решила пренебречь.
Вильбуа, Лианкар и Гроненальдо составили ее свиту. Эльвира отчего-то не захотела ехать. Всадники выехали за ворота и повернули в поля. Не было ни ветерка. Пряно пахло сеном. Жанна молчала, опустив голову, молчали и господа.
— Посмотрите-ка, что это, — вдруг вполголоса сказал Лианкар. — Видите, ваше сиятельство?
— Да, странно, — отозвался Вильбуа. — Похож на дворянина…
— У него мушкетерские штаны! — воскликнул Гроненальдо.
Жанна подняла голову и увидела далеко впереди группу работающих крестьян. С ними вместе работал человек в белой рубашке и красных штанах, резко выделявшихся среди выцветших крестьянских одежд. В самом деле, на крестьянина он не походил.
— Красные штаны, — сказал Лианкар, — значит, это лейтенант Бразе. Судя по отзывам о нем, только он способен на такое.
Опять лейтенант Бразе! У Жанны забилось сердце. Она сказала:
— Подъедем ближе и удостоверимся.
Они пустили коней вскачь. Заметив их, крестьяне оставили работу и поклонились до земли. Человек в красных штанах был действительно мушкетер и действительно лейтенант Бразе При нем не было ни шляпы, ни шпаги, он не мог сделать военного приветствия; поэтому он поклонился до земли, как и все.
— Поезжайте, господа, я догоню вас, — сказала Жанна, делая мушкетеру знак подойти поближе.
Господа отъехали. Лейтенант Бразе подошел к королеве и встал навытяжку. Он был смертельно бледен.
— Вы на отдыхе, лейтенант? — спросила она.
— Так точно, Ваше Величество. В карауле лейтенант Алан.
Он смотрел ей в глаза прямо и честно, как и полагается слуге смотреть на господина. Ибо Жанна была для него самым высоким и самым главным господином, сюзереном, только что не Господом Богом; для него она отнюдь не была девушкой неполных девятнадцати лет, свежей и хорошенькой. Она сообразила, что он напряжен, как струна. Офицер личной стражи Ее Величества… вместе с чернью, с мужичьем… Скандал… Надо было поскорее дать ему понять, что никакого скандала нет.
— Лейтенант Бразе, — быстро сказала она, — вас тут никто не видел… кроме меня, конечно… а я склонна оправдать вас…
— Благодарю, Ваше Величество.
Он сказал это с великолепным достоинством. Жанна рассматривала его с каким-то новым для нее чувством, которое трудно было определить. Интерес? — не то чтобы… Удовольствие — возможно… Ей приятно было смотреть на него, на его лицо, на его спутанные короткие волосы, на его сильную, влажную от работы грудь, видную в распахе рубашки. Она даже забыла, что он живой человек, которому нелегко выдержать такой взгляд, тем более когда смотрит королева, а отнюдь не девушка неполных девятнадцати лет, свежая и хорошенькая.
Наконец она заметила его намертво стиснутые зубы и отвела свой взгляд.
— Простите меня, лейтенант Бразе, я задумалась, — все так же быстро сказала она — Очень редкое это зрелище, дворянин за крестьянским трудом.
— Ваше Величество, — сказал он, — мой отец учил меня только труд делает человека истинно благородным.
— Ваш отец жив?
— Нет, Ваше Величество, он умер.
— Ваш отец был подлинный гуманист. Я рада видеть, что и вы, лейтенант Бразе, также гуманист, поскольку вы следуете его заветам. Это нравится мне. Вот. — Она протянула ему горячую влажную руку. — Нет, нет, не целуйте ее, как слуга… пожмите ее, как друг и единомышленник… сильнее… вот так. Спасибо вам, лейтенант Бразе, и до свиданья!
Она хлестнула своего белого и помчалась во весь дух, чувствуя, как пылают щеки под широкими полями шляпы, унося в своей руке его крепкое пожатие.
Лейтенант Бразе стоял столбом и смотрел ей вслед, постепенно осознавая, что он последний болван… Кожа его ладони горела от прикосновения к нежной ручке девочки-королевы. Она была совсем рядом, и он смотрел ей в глаза, только в глаза, но глаз ее он совершенно не помнил, перед его глазами был ее темно-розовый рот. Губы шевелились, они произносили какие-то слова, но он не помнил ни слова.
Крестьяне наконец осмелились приблизиться к нему:
_ Сударь, что вам сказала королева?
Лейтенант Бразе пришел в себя, посмотрел на них.
— Ничего плохого, ребята, — сказал он. — Она сказала, что ей нравится это…
Motto:
Сияет солнце нам не для того,
Чтоб только любоваться на него.
Кристофер Марло
Август был на исходе, ленивый и томный. Замковый парк, сады, леса и поля благоухали из последних сил. Это был прощальный, самый полный расцвет насыщенной, созревшей природы, в котором проскальзывали уже первые приметы увядания. Люди ходили, как пьяные, от этого воздуха, от преследовавшего их повсюду аромата спелых плодов.
В этом воздухе присутствовал еще некий тревожный флюид — его распространяла хозяйка замка. Она ни в малой мере не походила на спелый плод; скорее это был плод еще недоспелый, но, может быть, именно от этого великолепные мужчины замирали, как один, при виде этой девочки с бездонными голубыми глазами и нецелованным ртом. Раз в день Жанна непременно одевалась в мальчишеский костюм — для того, чтобы прокатиться верхом, но также и для того, чтобы пройтись по галерее сквозь строй своих придворных. Она шла, помахивая хлыстиком, покачивая бедрами (Бог знает кто научил ее этой походке), и сама ощущала какую-то противоестественную сладость от этих взглядов, которыми встречали и провожали ее мужчины. Они смотрели на мальчика, а видели девические формы под мальчишеским костюмом, и она чувствовала, что они видят именно это. Словно сквозь облака райского фимиама, проходила она под этими взглядами, и за ней следовал Лианкар.
Все они старались быть неотразимыми, даже шеф телогреев, престарелый граф Крион, но Лианкар старался сильнее всех. Он сочинял изящные пустенькие стишки и докучал ими ей. Кто знает, если бы ее наставник не воспитывал ее на стихах Аларкона, Ронсара и Шекспира, если бы она не знала стихов Ланьеля — возможно, ее и приводили бы в восторг мадригалы герцога Марвы; но она знала стихи получше этих, и потому рифмованные вздохи ее ангела-хранителя совсем не трогали ее. Ухаживания Лианкара она принимала как естественную дань, порой даже чрезмерную; они отнюдь не были ей неприятны, но не будили в ней ответной искры.
