— Послушай, — взяв её за локоть, Сеян остановился. — Я возглавляю его личную охрану и со временем стану при дворе очень влиятельным человеком. А тебя он любит, и поэтому мы входим в число наиболее близких к нему людей. Нам следует поддерживать друг друга, Эварна, и тогда мы сможем вместе влиять на Августа.
Но Эварна лишь презрительно усмехнулась и высвободила свой локоть из цепких пальцев Сеяна:
— Я лишь служу утешением Августу и вовсе не стремлюсь на него влиять. Ты патриций, воин, преторианец, а я простая девушка. Вряд ли от меня будет тебе польза.
Приблизив своё лицо к прекрасному лицу Эварны, Сеян мрачно усмехнулся:
— Польза бывает даже от бесполезных вещей, — прошептал он. — Пока ты при дворе, тебе придётся научиться быть хитрой.
— Возможно, я научусь этому, но без тебя, Сеян, — возразила Эварна. — И запомни! Если ты ещё раз попытаешься вовлечь меня в свои интриги — я расскажу кесарю о твоих намерениях. Сомневаюсь, чтобы он подобное одобрил.
— Хм! Ты уже приобрела лукавство! — воскликнул Сеян. — Я тебя недооценил. Что ж! Похоже, что при дворе ты сумеешь остаться надолго, — и, приветливо кивнув ей, он зашагал по галерее.
Этой же ночью во дворце состоялся очередной пир. Теперь Август давал их часто, не жалея денег из казны. На пирах процветал разврат, о котором потом долго ходили слухи по всей Империи. Сотни гостей, музыка, возлияния, роскошь — всё это стало частью традиции его правления в Риме. О строгости Октавиана все забыли. Сенаторы, патриции, всадники, ораторы, видные государственные деятели удовлетворяли свои пороки, предпочитая не вспоминать былые годы воздержания.
В разгар пира Эварна предстала пред зрителями в чёрной тунике из ценной ткани и белой маске, изображающей лик Канаки, дочери бога ветров. В этом образе она под музыку кифар, флейт и авлосов исполнила трюк, поднявшись под самый купол зала. Изящно кувыркаясь на канате, вскидывая руки и удерживаясь ногами, она показала зрителями номер, вызвавший всеобщее восхищение.
Любовница Тиберия постепенно становилась любимицей двора. Это было ему по душе. Он одобрял расположение вельмож к бедной девушке, судьба которой сложилась самым удивительным образом. К тому же его близкие отношения с ней во многом располагали к нему простолюдинов. Эварна превращалась в неотъемлемую часть его жизни. Заняв возле кесаря своё место, она не имела на него влияния, но с ней ему было хорошо, и окружающие это понимали. От Эварны не следовало ждать интриг. Зато она приносила Августу радость.
Триумф Германика выпал на воскресенье.
Накануне, зная о его прибытии к городским стенам, жители Рима украсили улицы и площади цветами и лентами. Его ждали с большим восторгом, чем Друза. Каждый горожанин, и бродяга, и путешественник, прекрасно понимал, что Германик был особенным. Он сочетал в себе ум, решительность, простоту, утончённость, верность и благочестие. Такие, как он, всегда вызывали восхищение. Им хотелось служить не потому, что они имеют право сидеть на престоле, а потому, что само их правление несёт в себе свет, добро и справедливость.
В день его приезда пасмурные тучи, висевшие над Римом в течение всей недели, неожиданно рассеялись и выглянуло солнце. Поток сияющих лучей струился с неба, искрясь на острых наконечниках копий и шлемах легионеров.
Германик следовал в колеснице победителя. Он был одет в белую тунику, того же цвета плащ и кожаный панцирь, отделанный золотом, его голову украшал венец из листьев лавра. Германик — победитель! Германик — триумфатор! Пред ним преклонялись десятки тысяч римлян. Он стал легендой.
В его кортеже были легионы солдат, всадники, преторианцы, слуги. Повсюду в городе их встречали приветствиями, музыканты играли на авлосах, кифарах и флейтах, а девушки бросали с мостов и балконов розовые лепестки, восклицая:
— Ave Germanicus!
Среди пленников, которых Германик привёл с собой в Рим, находился и Арминий, вождь херусков, взятый в плен римскими солдатами. Высокий, белокурый, бородатый, он шёл среди легионеров, мрачно глядя по сторонам. Его могучие запястья были закованы в железные цепи. Не обращая внимания на оскорбления, которые ему выкрикивали из толпы, Арминий шёл, высоко подняв голову. Даже в столь опасном для себя положении, он не утратил достоинства.
Кортеж Германика приближался к зданию Сената. Именно здесь его встречал кесарь, родственники и вельможи. Чтобы триумф Германика не затмил недавний триумф Друза, Тиберий предпочёл не устраивать по случаю его возвращения пир во дворце. Но Германику это было не нужно. Он знал, что в доме Антонии его ждёт тёплый приём и семейный праздник.
— Ave Germanicus! — воскликнул Клавдий, едва колесница его брата поравнялась с крыльцом здания Сената, но Тиберий так мрачно взглянул на Клавдия, что тот умолк.
Спешившись, Германик первым делом обнял вышедшую ему навстречу жену, а потом поклонился кесарю.
— Ради процветания Рима и твоей вечной славы, Август, я усмирил германский мятеж. И ради твоего громкого имени я взял в плен Арминия, вождя херусков, участь которого нужно решать в Риме, ибо он наш враг, — произнёс Германик.
Тиберий, бледный, усталый, измученный сомнениями, кивнул племяннику:
— Пусть судьбу Арминия вершит Сенат, — сказал он холодно.
Сенаторы со свойственным им раболепием приветствовали Германика, улыбаясь ему, и поздравляли с победой.
Выступив вперёд, Друз крепко обнял его:
— Фортуна действует на твоей стороне, друг мой. Кстати, недавно я стал мужем Ливиллы...
— Да, я слышал об этом на Рейне, — кивнул Германик. — Будьте счастливы, — и он, шагнув к Ливилле, нежно поцеловал её в щёки.
— И ты будь счастлив с Агриппиной, братец, — молвила Ливилла.
Сжав руку Агриппины, Германик повернулся к родственникам и сенаторам:
— По случаю моего возвращения в жилище Антонии состоится праздник, на который вы все получили сейчас приглашение из моих уст. Я буду рад видеть в родительском доме каждого из вас. Дерзость мне велит пригласить и нашего кесаря, — и Германик учтиво поклонился в сторону Тиберия.
— Нет, благодарю тебя, — ответил Тиберий. — Я предпочитаю вернуться во дворец.
— Праздник! — пробормотал Клавдий. — Это значит, что нас всех ждёт вино и много вкусных лакомств!
— Верно, брат мой, — ласково произнёс Германик и потрепал Клавдия по плечу. — Судьбу Арминия вы, господа сенаторы, можете решить и завтра. А нынче предлагаю вам отпраздновать победу Рима над врагом и над мятежниками.
Согласно закивав ему, сенаторы одобрительно заулыбались.
Тиберий чувствовал себя скверно. Он видел, что проигрывает рядом с Германиком. Его соперник был щедрым, великодушным и благородным, тогда как он уже начал превращаться в тирана. Так по крайней мере думали подданные. Но врождённое лицемерие позволяло ему сохранять возле Германика невозмутимость и казаться хладнокровным.
— Позволь сказать тебе, любезный Германик, что я искренне благодарен за то, что ты, рискуя собственной жизнью, подавил мятеж, вспыхнувший в войсках вблизи Рейна, — проговорил он. — Ты подвергался опасности ради меня и ради Рима. Спасибо! Я восхищен твоей отвагой.
— Не нужно благодарить меня, Август, ибо ты не благодаришь своих слуг за то, что они всего лишь исполняют свой долг, — ответил Германик. — Но для меня лестно то, что ты оценил потраченные мною силы.
— Тебе было тяжело на Рейне, не так ли?
— Да. Но я справился с трудностями. — И, вновь обняв Агриппину, Германик пошёл назад, к ждущей его колеснице.
Агриппина, в тунике и столе[10] из ценной ткани, сопровождала его.
Заметив, каким счастьем светятся её глаза, Ливилла нервно нахмурилась. В отличие от Агриппины, она не была счастлива в барке. Друз оказался скверным любовником, несмотря на то что обожал её. К тому же до сих пор наследником Тиберия считался Германик, а это значило, что Друз вряд ли мог рассчитывать на престол. Теперь, понимая это, Ливилла уже жалела, что вышла за него. Её страсть утихла, а любви не прибавилось. Ливилла чувствовала к Агриппине зависть.
Взяв с собой жену на колесницу, Германик велел вознице следовать к дому Антонии. Остальные приглашённые, в том числе его брат Клавдий, Друз, Ливилла и многие сенаторы, намеревались присоединиться к гостям чуть позже.
В самом Риме в тот вечер были устроены гулянья. Люди праздновали триумф Германика, пили за его победы и прославляли Рим.
Власть казнить... власть миловать... Тиберий много думал о власти и о собственном могуществе.
Страх перед ответственностью за судьбу народов, живущих на территориях, которые входили в состав Римской империи, исчез. Теперь он испытывал удовольствие от того, что мог вершить людские судьбы. Когда-то Октавиан также передвигал людей в своём окружении, считая их не многим лучше марионеток.
