– Уловили птаху, батьке потеха будет! – выкрикнул кто-то, заметив в челне знатного пленника.
Князя Семена подхватили, подкинули вверх, кто-то его поймал, как бревно, перевернули, поставили на ноги.
Связанный князь стоял уже на палубе атаманского струга. С волос, бороды и одежды его стекала вода. Разин глядел на него с насмешкой.
– Жара, князь Семен. А ныне я не купался. Тепла ли вода? – спросил Разин.
– Не балуй, Степан Тимофеич, – угрюмо ответил князь. – Ты мне в руки попал бы – я бы над тобой не глумился. Воля твоя – хошь руби, хошь вешай, а глум дуракам оставь!
Окружавшие их казаки подтолкнули друг друга локтями, ожидая, что Разин не спустит дерзости и срубит к чертям воеводскую голову.
Но Степан засмеялся.
– А ты прав, воевода. Невместно мне ваньку валять! – Он нахмурился. – Казаков моих пострелял? – спросил он.
– На что же в бою пистоли? – сказал князь Семен, взглянув ему прямо в глаза.
– И то, на войне не убойство – рать, – вдруг успокоившись, согласился Степан. – Развязывай, казаки, воеводу. Гостем будешь, князь. Ты меня принимал по-добру, ныне мой черед чарку ставить. Я на берег съеду, а ты тут покуда гость на стругу. Не бойся, никто не обидит... Да платье свое просуши. Казак тебе даст на смену, а то ты – что мокрый петух, не к лицу воеводе...
Степан ловко спрыгнул в поданный челн и поплыл к стрелецкому каравану...
У Черного Яра по высокому берегу пылали костры. Вокруг костров пили, ели. Вздымались и стукались кружки с вином. Стрельцы братались с разинским войском, многие находили своих прошлогодних знакомцев.
С мачты княжеского струга сняли мертвое тело разинского сынка. Из протопоповского сада в Черном Яру оборвали цветы, притащили на гроб казаку. Понесли отпевать в городскую церковь. Протопопу велели служить заупокойную службу о «безвинно замученном воине Тимофее»...
Атаман подошел к мертвецу, скинул шапку.
– Что обещал, то сполнил, Тимоша, – привел мне стрельцов астраханских! – сказал он с печальной усмешкой. – Ведь эк окалечили, черти, мальчонку!.. – добавил Степан, горестно глядя на обезображенное тело любимца, словно по ранам и ссадинам читая страшную повесть его мук. И вдруг заключил: – Смердит. Закопайте скорее. – Он махнул рукою и пошел прочь.
В соборной церкви Черного Яра заупокойным звоном звонили колокола...
Астраханским стрельцам объявили казацкую волю. Велели сойтись на круг – выбирать атаманов.
Проходя по берегу мимо разинского струга, они заметили Львова. Кричали ему в насмешку:
– Эй, князь! Иди с нами на круг, оберем в есаулы!
Львов сидел погруженный в тяжелую думу. Его угнетал позор плена. Угнетало до отчаянья, что, опытный воин, он позволил себя окружить, как волк, попавший в облаву... Гул, говор и песни многотысячного полчища шли мимо него...
Солнце спустилось уже за город и залило небо багрянцем, когда атаман возвратился с берега на свой струг. Он был возбужден удачей. Всегда блестящие глаза его сверкали огнями больше обычного, движения были не по возрасту легки и быстры. Он вскочил из челна на палубу струга.
– Ну, здравствуй, князь! Не обессудь, хлопот полон рот! Велико хозяйство ты мне привел по старой-то дружбе! Ведь четыре тысячи войска принять не шутка! Да пищали, струги, да пушки – добра-то гора! Оттого я и припоздал... Иди-ка в шатер, комары не так будут мучить.
Молодой казачок-кашевар прилепил в шатре свечи к большому ларю и к бочонку с вином, поставил два кубка, на пестром персидском подносе – закуску.
– Садись, князь Семен.
Разин бросил Львову повыше подушку и сам опустился возле него на ковер, сложив по-татарски ноги. Он налил себе и князю по кубку вина.
– Гляди веселей, князь Семен Иваныч! – подбодрил он пленника. – Что ты смотришь сычом и радость казачью мутишь!
Львов угрюмо смолчал.
– Пьем, что ли! – Степан поднял кубок. – Каждый сам про себя выпьем, князь! Не станешь ты пить за мою удачу на счастье, и я тебя не неволю. – Атаман засмеялся. – А ты пей – не пей, удачлив я в ратных делах! Должно быть, в сорочке родился... Неделя минует – и Астрахань будет моя!.. Сколь там осталось еще-то стрельцов?
Львов покачал головой.
– Чего тебе надо, Степан? Ведь русскую кровь ты льешь понапрасну! Смирись! Куда прешь, как медведь, на рожон?! – воскликнул князь.
Разин громко, отрывисто захохотал.
– Медведей страшишься?! Не я пру, князь Семен. Народ прет, а я подпираю. Не будь я атаманом – другого найдут. Довели вы, бояре, всю Русь – ажно плакать не может. Все слезы повысыхали, как летом трава в степи... А ты, князь, видал, как степи сухие горят? Искру брось – и пойдет полыхать... Так-то нынче народ загорелся.
– А ты будь умнее, Степан; ты сам их уйми, – сказал Львов. – Народ ведь как стадо. Себе не к добру он мятется, себя не жалеет. Хоть ты бы его пожалел! Ведь силу нашлют на вас...
Степан от души засмеялся.
– И ты шел-то силой. Силу вел на меня. А что вышло? Где битва? Где кровь? Вот то-то! Где люди, князь, там и сила моя! – с торжеством сказал Разин. – Ведь нет на Руси людей, кому жить хорошо. Вам, боярам, житье – так вы ко мне не придете!..
– А ты мыслишь, народу добра промышляешь? – спросил князь Семен.
– Добра! – вызывающе бросил Разин.
– Гордыня в тебе играет, Степан, – возразил воеводский товарищ. – Прошлый год говорил, что Корнилу ты хочешь свернуть...
– И свернул! – подтвердил Степан.
– И Войско Донское подмять под себя?
– Что ж, подмял! – согласился Разин.
– И сел бы себе на Дону, да и правил казацким войском! Чего ты державу мутишь?! Век ратный у нас. Нам тесно без моря. Со шведом войны не минуешь. С турками, крымцами биться не миновать. А придет война, ты себя показал бы большим атаманом... Султана по бьешь – и бояре поклонятся низким поклоном и сам государь всему Войску Донскому волю дарует! – убеждал воеводский товарищ.
– Какую там волю, князь! – оборвал его Разин. – Ты словно дите! Бояре глядят, как бы нам воевод посадить, а ты – волю! Поклоны боярские мне насулил... И чего тебе сладко, что царь меня жаловать станет? Ты – князь, я – казак.
– Я прежде тебе говорил, Степан Тимофеич: ратный талант твой мне люб. За то тебе государь и прощеную грамоту дал. А кто же тебе нынче поверит, коль ты своеволишь опять? Ты рад. Кричишь: «Удача, удача!» Стрельцы, мол, сошли к тебе. Напрасная радость, казак! Ведь они – мертвецы! Им всем ведь петля да плаха... Побьют, показнят, кого и за ребра на крюк, кого на огне запытают...
– Боярская речь! – перебил Степан. – Стращаешь ты нас, а народ не страшится. Что я, медом обмазан? Чего ко мне лезет народ? Ты смертью стращаешь? Так, стало быть, смерть слаще эдакой жизни, Семен... Ты мыслишь меня сговорить, а потом к государю с поклоном: мол, я настращал, уломал...
Семен вспыхнул:
– Да что ты, Степан! Я от сердца!..
– Ты, может, от сердца, Семен, да сердце твое не лежит к народу, и думка твоя не про нас. Не нас – ты бояр жалеешь: а вдруг и вправду всю Русь подыму?.. И вправду, Семен, подыму! Весь род боярский к черту под корень порубим!.. Страшишься?! – спросил Степан, испытующе заглянув в лицо пленнику.
Воевода пожал плечами.
– Лес рубят – щепки летят. Я щепка, Степан Тимофеич. Чего мне страшиться? Не бояр я жалею. Ты слеп, а народ за собою ведешь. Ведь что будет? Церковь Христова встанет против тебя. Государь соберет полки. Бояре озлобятся. А бояре сильны, Степан. Они ведь веками правят. Знают, как править. А ты одно ведаешь – как разорять. Разорять не хитро. Кто новое строит – в том сила!..
– Да что ты стоишь за бояр? – насмешливо спросил Разин. – Бояре тебя самого за измену сожрут с потрохами, за то, что ты мне стрельцов без боя привел...
– Что брешешь?! – вспыхнул Семен.
– А я не брешу, князь Семен Иваныч, – с насмешкой ответил Степан. – Я мыслю, тебе самому сготованы и топор и петля, крючья под ребра и дыба... чего бишь еще-то сулил?.. Выпьем лучше. Казнят нас с тобой, так уж вместе!
Разин налил вина. Князь Семен оттолкнул свой кубок и пролил его на ковер.
– Слышь, Степан. Ты головы сек дворянам. Секи и мою, а глумиться не стать!
– Что за глум, князь! Имали в степях казаки гонца астраханского. Скакал на Москву от князя Ивана с тайною грамотой. Писал воевода извет на тебя. Возьми почитай.
Степан протянул Львову грамоту.
– Мне ни к чему! – гордо ответил стольник.
– Грамота про твою измену, Семен Иваныч!
– Нету за мной измены, Степан! – угрюмо ответил Львов.
– А воевода Иван Семеныч мыслит не так, – задорно сказал Степан. – Пишет: «Он вора Стеньку с его казаками на море не побил, отпустил своеволить, а было воров одолети легко. И то он творил для своей бездельной корысти. Велики дары от воров имал...»
– Я для корысти?! – в возмущенье воскликнул Львов. Он хотел взять столбец из рук Разина, но атаман не дал.
– Ты далее слушай, князь: «Равнял он вора с большими воеводами, хвалил его за отвагу и ратную удаль, за то, что он кизилбашцев побил, в дому он его принимал почетно и с ним пировал...»
