Отдыхать он лег в этой же юрте, на прохладной шелковой ткани, расстеленной поверх толстого войлока. Несмотря на усталость после дневного перехода и слабость от выпитого в праздничные дни, он до глубокой ночи не смог заснуть. Возмутила его не только подлая наглость тайчиутских нойонов, от них всегда нужно было ждать что-нибудь подобное. Разочаровал Саган, лучший его тысячник, на которого он полагался почти как на самого себя. Прошедший вместе с ним плечо о плечо столько войн и походов, Саган лучше других должен был знать, что главная защита от врагов – порядок и строгость нойона. Ведь и малый ребенок знает, что первая добыча для хищников – это стадо с плохим пастухом. Ему ли, старейшему в улусе тысячнику, не знать, что нынешний мир между племенами как утренний туман в степи: дунет ветер и следа от него не останется. Больше всего Есугея задели его слова: «Я буду с вами до конца, а как другие, не знаю…» Было ли это равнодушием к его улусу, к его делу сплочения людей перед врагами, или сказывался короткий ум мелкого вождя, не видящего ничего за чертой своей тысячи – этого Есугей не смог до конца понять. Но он понял одно: перед внезапными смутами, которые в любой день могут пасть на его улус, он одинок. Если даже лучший его тысячник – всего лишь воин, и нельзя ждать от него многого, то кто ему истинный помощник? Братья? Они думают о своих улусах. Дети? Они еще малы. Пройдет еще много зим и лет, когда они крепко возьмут в руки оружие и встанут с ним рядом. А смуты и опасности стерегут его каждый день… Правда, есть еще кереитский хан и он, конечно, придет на помощь, если позвать, но сейчас не тот случай: никто на него пока не нападает.
Встревожило Есугея и то, что тайчиуты зашевелились именно сейчас, когда кияты договорились выдвинуть его на ханство – они будто что-то пронюхали.
«У Таргудая своих людей не меньше, в них он не нуждается, – размышлял он, глядя в темноту. – Ясно, что для того только и переманивает, чтобы ослабить меня. Но почему именно сейчас? Случайно сошлось? Или они уже узнали о нашем разговоре и о словах дяди Тодоена? Тогда кто из братьев проболтался?..»
Есугей, смолоду ставший нойоном, хорошо знал хитрости и ловушки вождей друг против друга и больше всего не любил, когда вокруг него творилось что-то без его ведома. Раньше, обнаружив подобное, он быстро наполнялся гневом и первым делом хватался за оружие. И тогда в пылу ярости он мог наделать такого, что потом долго приходилось исправлять и улаживать. С годами, осознав за собой эту слабость, он научился сдерживать себя, скрывать клокочущее в груди бешенство. Жизнь научила его и улыбаться, и смеяться, ведя мирные, неторопливые разговоры, когда руки его дрожали от желания ударить, разорвать на части. И сейчас, в разговоре с Саганом, он с огромным усилием подавил в себе желание обвинить и наказать его за то, что тот не оповестил сразу о тайчиутских происках. «Звать к себе – право тайчиутов, – Есугей с презрением повторял про себя его слова. – Обычаи предков… Глупый человек, не понимает, каким разором для улуса это пахнет. А ведь столько лет стоял рядом, своими глазами видел, с каким трудом я собирал этот улус…».
Есугей сейчас вдруг как никогда прежде остро осознал необходимость ханства для монголов. Слабость нойонской власти, особенно в мирные годы, когда воины разбредались по айлам и становились вольными пастухами, угнетала Есугея и раньше. Особенно он раздражался, когда на его глазах айлы откочевывали от своих нойонов. Года три назад, на собрании нойонов, он открыто сказал об этом:
– Какой же это порядок, если люди могут перебегать от нойона к нойону, как им вздумается!
Собрание было большое, сидели там и старейшины от родов. Они и встали против него:
– Ты не хан, чтобы устанавливать законы в племени, а обычаи предков нарушать мы никому не позволим.
Так и закончился тот разговор, но Есугей не переставал думать о том, что беспорядочное брожение людей и есть наибольшая опасность для монгольских улусов, что если не остановить это, народ может постигнуть большая беда.
От самого Есугея, правда, до сих пор еще никто не уходил. Наоборот, в годы последних войн люди толпами приходили под его знамя, чтобы попытать счастье и добычу. Но теперь, в мирное время, люди расслабились и стали тяготиться его строгостями, забывая о том, что только благодаря его твердым правилам и в походах и в дележе добычи они из бродячих охотников, рабов да разбойников выбились в хозяева айлов, коров и лошадей. И теперь, по словам этого глупца Сагана, выходило, что нойон должен угождать своим подданным лаской и мягкостью.
«А если завтра придут татары или чжурчжени и начнут резать твоих детей, ты ласковыми словами будешь их увещевать? – мысленно спрашивал он Сагана и тут же доказывал: – Только лишь строгий порядок даст людям благо и безопасность! Среди хищных зверей ласковым телятам долго не прожить…».
Поразмыслив наедине с собой, Есугей с горечью признался себе: не то что простые тысячники, но и родовитые нойоны, ближайшие сородичи, не уяснили этого, что уж с Сагана требовать, знает свое дело, и то хорошо…
Снаружи доносились невнятные, глухие звуки ночного куреня: фыркали ездовые мерины у коновязей, шумно вздыхали дойные коровы, ночующие у юрт, слышался, затихая, дробный конский топот. Уже засыпая, Есугей услышал отчетливо прогрохотавший в ночной тишине далекий небесный гром, и успел подумать: «С запада идет дождь…»
В тот день, когда отец уехал со своими нукерами, Хасар проснулся поздно; в ночь он со своими сверстниками ездил в курень генигесов и вернулся оттуда под утро.
Дымоход был прикрыт от мух и комаров, только маленькая щелочка оставалась с краю. В полутемной юрте никого уже не было, одна Тэмулун сонно посапывала в зыбке.
Быстро выхлебав чью-то недоеденную чашку холодной арсы, Хасар вышел из юрты. Солнце, поднявшись почти на половину пути к зениту, прогревало воздух, обещая к полудню настоящую жару. У коновязи, понуро склонив голову, дремал саврасый мерин Бэлгутэя.
Ленясь идти за своим жеребцом, Хасар вынес из кожевенной юрты седло, две переметные сумы и оседлал саврасого. Он подумал еще и привязал к торокам аккуратно смотанный, тонкий волосяной аркан. Воровато оглянувшись по сторонам – не видит ли мать – он проворно взобрался в седло и скорым шагом направил коня между юртами в северо-восточную сторону.
Вчерашним вечером он, втайне от мальчишек куреня, поставил плетенную из ивовых прутьев ловушку в омуте за Кривой излучиной. Все лучшие места вблизи от куреня давно были заняты. Перед этим Хасар несколько дней обдумывал про себя и, наконец, выбрал этот самый дальний из тех, которые он знал, омут: от людей подальше, значит, рыба там непуганая. Приманкой он положил жирное мясо молодого тарбагана, подстреленного и ошкуренного там же, неподалеку. На истекающие кровью жирные куски должны были позариться щуки, а может быть, и таймени. Для верности он произнес заклинание водных духов и проглотил раз за разом три сырых рыбьих глаза из дневного улова Хачиуна. Хотел съесть больше, но остановился на трех: духи не любят слишком жадных.
Из куреня он выехал по свежему следу, проложенному утром отцом и его нукерами. Не понукая коня, шедшего мелкой дорожной рысью, он долго всматривался в дальние сопки, виднеющиеся впереди, надеясь разглядеть там черные точки удаляющихся всадников. От напряжения или от встречного ветерка щипало в глазах. Хасар так и не увидел никого: отец уехал еще утром, а теперь был почти уже день.
«Они сейчас, наверно, уже вон за той лысой горой, – подумал он, вздохнув, глядя на торчащую на самом горизонте высокую сопку. – Теперь даже если и захочешь, наверно, уже не догонишь».
Взбодрив коня поводьями, Хасар разогнал его на крупную рысь.
Позади за холмами скрылся курень. Оставив отцовский след, Хасар повернул влево, поближе к прибрежным кустам. Из болотца в низине испуганно вспорхнули два чирка, полетели низко над землей.
«Дуры, – пренебрежительно подумал о них Хасар. – Не видят, что без лука еду».
Показались вчерашние старые ивы, окруженные густым высоким кустарником. За ними, под крутым берегом был омут, где поставлена его ловушка. Хасар внимательно огляделся вокруг. Никого не было видно. Он круто повернул лошадь к кустам.
Оставив саврасого в зарослях, пробрался к берегу. Волосяная веревка, привязанная к прибрежной коряге, нависшей над водой, была на месте. Присмотревшись к ней, Хасар ощутил едва заметное подрагивание.
«Попало!» – радостно вздрогнуло в груди.
Схватившись обеими руками за веревку, он потянул. Тугая тяжесть, свиснув на ней, держала ее там, в глубине. Напрягаясь всем телом, Хасар уперся ногами во влажный песок. Гутулы увязли почти по щиколотку, а веревка подалась всего лишь на две ладони. Побурев от натуги, Хасар набрал воздуха полную грудь, потянул изо всех сил, и тут же отпустил.
«Одному не поднять, – он недоуменно смотрел на привязанный над водой конец веревки. – Что это туда попало, не корова же?»
