Георгий Ишевский - Честь

— Николай, я влюблен…

— В кого?

— В Машу…

Друзья идут молча… Но ведь Брагин лучший друг, ему то я обязан сказать, решает Упорников.

— Георгий, я влюблен…

— В кого?

— В Машу…

— Как? — вскрикнул Брагин, ошеломленный ответом друга.

— А вот так… с первого взгляда…

— Но ведь это не по приятельски… Ведь с Машей познакомил тебя я…

— Во первых, познакомился я сам, во вторых, она сама отдала мне предпочтение быть ее кавалером за ужином, а в третьих, настоящая любовь не признает никаких приятельских отношений, — преувеличенно жестко ответил Упорников. Брагин не заметил лукавых, насмешливых огоньков в глазах друга, а Упорников с наигранной жесткостью в голосе продолжал: — Вопросы чести и любви решаются с оружием в руках.

— Дуэль… согласен… в бешенном порыве ответил обезумевший Брагин.

— Дурак! У нас нет оружия, — холодно бросил, как бы расстроенный этим обстоятельством Упорников.

Враги идут молча…

В Брагине кипела горячая кровь предков, мешавшая ему холодно и спокойно найти почетный и честный выход из создавшегося положения, а Упорников едва сдерживался, чтобы не расхохотаться.

— Я предлагаю тебе другой выход…

— Какой?

— На узелки…

— Как на узелки?

— А вот так… Кто вытянет узелок, тому принадлежит Маша… Но предупреждаю, что наши дружеские отношения должны остаться прежними…

— Согласен…

Друзья остановились у фонаря, и в то время, как Упорников, отвернувшись спиной, завязывал на платке узелок, Брагин мысленно просил своего небесного покровителя Святого Великомученика и Победоносца Георгия, не оставить его в такой серьезный момент жизни.

— Тяни…

Брагин с какой-то уверенностью потянул за одно ушко платка, которое оказалось с узелком.

— Маша! — восторженно воскликнул он, хватая за плечи друга, но обоих отрезвил монотонный бой городских часов, бивших десять — час обязательного возвращения в корпус.

До корпуса оставался всего один квартал. Друзья быстро бежали, влетели в швейцарскую, чуть не сбили с ног «дедушку крокодила» и, как гуттаперчивые мячики, прыгали через две-три ступеньки на третий этаж. Они явились дежурному воспитателю с опозданием в две минуты, что не влекло за собой наказания. Брагин только через неделю узнал, что Упорников завязал на платке два узелка.

Для Брагина наступили тяжелые дни ожиданий следующей встречи с Машей, которую в своих мыслях он уже называл «Машенькой». Это как-то ближе и теплее, думал он, а перед глазами вставал, живой образ той, которая будет спутницей всей его долгой жизни. Все его существо возмущалось, почему на неделе шесть учебных дней, а не четыре, почему так томительно долго ползут дни. Все уроки казались ему скучными, монотонными.

— Зачем они мне? — решил он и просто перестал заниматься. На уроках он скрыто, но тщательно вырисовывал разных размеров монограммы с самыми любимыми и красивыми буквами алфавита — «М. Г.» К счастью за неделю его вызвал только француз Дусс и батюшка Смирнов. По обоим предметам он имел круглые двенадцать, и ему, и на этот раз удалось оставить у преподавателей, если не прекрасное, то вполне удовлетворительное впечатление.

Упорников, проигравший Машу на узелки, к радости Брагина, не поднимал больше этого вопроса, и Брагин жил своей красивой тайной, красивой, потому что она была связана с Машей, красивой, потому что во всем огромном мире эту тайну знал только он — Брагин. Он с нетерпением ждал ночи, когда успокаивается суетный шум дня, когда тяжелый сон, словно временной смертью, сковывает молодые тела кадет. Он нарочно представлялся спящим, чтобы потом, когда наступит тишина безпечного сна, когда дежурный воспитатель обойдет спальню с последним контрольным обходом, крадучись подойти к огромному окну и смотреть в беспредельную ширь лунной ночи. Свет полной луны, ласковый и нежный, светил ему прямо в душу и наполнял ее чем то неизведанным и прекрасным отчего кружилась голова и учащенно билось в груди сердце. Моментами ему казалось, что та же луна, с далекой лазурной вышины, смеется над ним. Он всматривался в ее улыбающийся лик и бесполезно старался разгадать тайну ее хитрой улыбки. С тяжелой головой, с разбитым телом он возвращался в свою остывшую постель, и только под утро засыпал беспокойным сном.

Воскресение выдалось ясное, солнечное и приятно морозное. Поджидая друзей, Брагин уже давно фланировал у здания почтово-телеграфной конторы. Он заметно нервничал, поглядывая на большие городские часы, стрелки которых, ему казалось, стоят на одном и том же месте. Но часы преспокойно шли своим размеренным ходом, автоматически бесстрастно передвигая минутную стрелку, поочередно, на две и три минуты. С высоты своей башни они равнодушно смотрели на Брагина. Им не знакома жалость к людским переживаниям. Через несколько минут они монотонными, холодными ударами оповестили горожан о наступлении полудня, совершенно не интересуясь, кому этот полудень принесет: радость или печаль — жизнь или смерть.

При приближении друзей, Брагин сделал вид, будто он тоже только что пришел и, здороваясь со всеми, искусственно весело сказал: — Вот как хорошо… Все собрались в одно время…

— Ты нас не обманешь… Наверно ночевал здесь? — в шутку, которая не понравилась Брагину, бросил Упорников, и вся компания с шумом стала подыматься по лестнице. На звонок дверь открыла сама Маша.

— Здравствуйте господа, вы не раздевайтесь, — непринужденно весело щебетала она, подавая каждому руку.

— Папа уже билеты купил, а после цирка…

— А после цирка… все к нам обедать, отпраздновать день рождения Маши, — весело закончил, начатую Машей фразу, вошедший папа Гедвилло, сочно целуя в щеку любимицу дочь.

За шумом поздравлений и пожеланий в переднюю вбежала голубоглазая Валя в мягкой беличьей шубке, неся в руках маленькую черного котика жакетку Маши.

— Паж!.. Меха, — торжественно повелительно сказала Маша, смотря на Брагина смеющимися глазами.

— Паж!.. Она сказала мне «паж»… мне, а не Упорникову и не Вачнадзе, — думал Брагин и, одевая плечи Маши в мех жакетки, он впервые увидел за ее правым ушком маленькую, тоже с бронзовым отливом, родинку. Приятно закружилась голова… Он дольше положенного задержал жакетку в своих руках, и Маша, инстинктом чувствуя его восхищенный взгляд, порозовела нежными застенчивыми красками…

Цирк Сура помещался в конце главной улицы, где уже начинался пригород. Это был огромный, отлично оборудованный тент, для зимы хорошо отапливаемый. Компания пришла за 15 минут до начала представления. Горели только контрольные огни, и полумрак цирка быстро заполнялся шумной возбужденной молодежью. Все заняли свои места. Брагин сидел с Машей. Оркестр Сурского батальона отыграл бравурный марш, цирк залился светом газовых фонарей… программа началась… Вольтижировка, дрессированные животные, музыкальные клоуны, партерные гимнасты, жонглеры чередовались один за другим, с улыбкой демонстрируя публике головокружительные номера, добытые: упорством, тренировкой, волей и гением человека.

Безукоризненный фрак, блестящий цилиндр, белые перчатки… На арене появляется кумир публики, красавец Готье, знаменитый дрессировщик лошадей. Взмах шамбарьра и четыре, рыжих как золото, коня галопом вылетают на арену, делают красочный четыреугольник, падают на колени передних ног и, так же как Готье, склоняют свои головы перед бушующей восторгами публикой. Маша искренно аплодирует, а Брагин рукою пересчитывает в правом кармане брюк куски сахара, которыми маленькая ручка Маши в антракте будет кормить вот этих самых чудных лошадей. Брагин всю неделю пил чай без сахара.

Трудно сказать, кому аплодировала публика? Этим умным, кажется только не говорящим, животным, или Готье. Конечно Готье… Готье сумевшему лаской развить в них разум, подчинить воле человека и дать им понимание ритма движения, а может быть и музыки.

Конечно Готье, сумевшему в 1916 году, в Москве, в день 75-летнего юбилея родоначальника русского цирка Акима Никитина, двумя ударами шамбарьера, поднять на дыбы 12 вороных коней, опоясанных широкими синими с золотом подпругами и третьим ударом склонившего их головы, украшенные золотыми султанами, перед полуслепым, увешанным от шеи до пояса орденами и медалями, юбиляром, отдавшим русскому цирку всю свою долгую жизнь.

В антракте, когда был притушен свет арены, все пошли смотреть животных. Прошли надменного, безразличного верблюда провожающего назойливую публику одними глазами, не поворачивая головы. Задержались у двух маленьких обезьянок, приготовленных к выступлению во втором отделении, одна в женском платье кокетливо поправляла на голове маленькую с перьями шляпу, другая в зеленом фраке быстро снимала и снова одевала белые перчатки. Дошли до лошадей, и Маша капризно приподняв верхнюю губку и повернувшись к Брагину с искренним сожалением сказала: