Спокойный ответ и взорвал царя.
— Ах, знаешь! — закричал Николай I. — Нет, ты пока ничего не знаешь. Хочешь, тебя помилую?
Не отвечает Бестужев.
— Да знаешь ли ты, слово одно государя — и…
Вот тут-то Николай Бестужев и произнес ту самую фразу, о которой потом говорил Петербург:
— Ваше величество, в том-то и все несчастье, что каприз царей в России превыше любых законов. Против порядков этих я и поднял с друзьями меч.
«ПРАВДУ СВЯТУЮ, НЕГОДНИК ПИШЕТ…»
Из Петропавловской крепости от декабриста Александра Якубовича царь получил письмо.
Рад государь письму. Раз прислал Якубович письмо, значит, будет, конечно, каяться, будет просить прощения.
Глянул — письмо большое.
«Надо же, сколько всего написал. Совесть, видно, заговорила. А он ничего. Он молодец. Надо его помиловать», — стал рассуждать Николай I.
Царь уже знал о том, что Александр Якубович не выполнил поручения декабристов. Именно он 14 декабря должен был захватить Зимний дворец.
Уселся царь в кресло, начал читать письмо.
Пишет Якубович о том, что Россия страна богатая. Не считаны богатства ее, не мерены.
«Прав Якубович, прав, — кивает царь. — Правду святую, негодник, пишет…»
А дальше Якубович пишет о том, что страна, мол, богатая, но народ в России несчастен, замучен поборами, гнетом дворян придавлен.
Хмыкнул на это царь Николай I. Недовольно поморщился.
Пишет Якубович царю о русских солдатах. Мол, более геройских солдат не сыщешь на целом свете.
«Прав Якубович, прав, — соглашается царь. — Правду святую, негодник, пишет…»
А дальше Якубович пишет о том, что этот самый русский солдат-герой солдатской лямкой, словно удавкой, схвачен. Бесправен. Начальством бит. Трудно порой понять, человек ли вообще солдат.
Хмыкнул снова царь Николай I, на письмо покосился недобрым взглядом.
Пишет Якубович царю о законах (мол, писаны эти законы богатыми против бедных), о жизни торгового люда (и эти от разных поборов стонут), о многом другом.
Читает Николай I письмо, мрачнеет от строчки к строчке.
— Не прощу, не прощу, — шепчет царь. — Пусть хоть трижды теперь покается.
Тем более хочется Николаю I, чтобы Якубович попросил у него прощения. Гадает царь, на какой странице начнет Якубович каяться — на пятой, шестой, на последней?..
Глянул царь на страницу пятую, читает: «Нет защиты утесненному».
Глянул на страницу шестую, читает: «Нет грозы и страха утеснителю».
Морщится в гневе царь. Сжал кулаки от злобы. Дочитал письмо до конца. А где же слова о прощении? Нет ни строчки о том в письме.
— Ах ты разбойник, дрянь! — совсем не по-царски ругается царь. — Все они сволочи, все! Нет им прощения, нет им пощады!
Разволновался совсем государь. Схватился рукой за сердце:
— Дурново! Дурново!
Мчит царский любимец флигель-адъютант Дурново, тащит капли от сердца.
Декабристов Александра Муравьева, Ивана Анненкова и Дмитрия Арцыбашева на допрос к царю привели не по отдельности, а всех вместе. Встретил их Николай I учтиво, даже приветливо.
— Каковы молодцы! Молодцы каковы! — повторял государь, посматривая на молодых людей.
Все они были гвардейскими офицерами.
— Мундиры-то как сидят! Похвально для офицеров, похвально.
Николай I прошелся по кабинету.
— Как матушка? — спросил у Александра Муравьева.
Екатерина Федоровна Муравьева, мать декабристов Никиты и Александра Муравьевых, была известна на весь Петербург. Дом ее посещали разные знаменитости: поэты, художники, музыканты.
— А ты, кажись, одинок: ни сестер у тебя, ни братьев, — обратился к Ивану Анненкову.
— Помню, помню отца твоего, — сказал Дмитрию Арцыбашеву, — лестное только могу сказать.
Смотрят молодые люди на государя. Вот ведь милый какой государь. Даже неловко им как-то стало.
Николай I был неплохим актером. Умел он принять вид устрашающий и тут же на редкость добрый. Знал, где мягко сказать, где твердо. Где голос повысить, где перейти на шепот. Тренировался царь перед зеркалом. Даже у настоящих актеров уроки брал.
Вот и сейчас: выпятил грудь государь, голову важно вскинул, посмотрел по-отечески на декабристов.
— Уверен, господа, пробудете в крепости вы недолго. Надеюсь вас видеть снова в своих полках.
Слова эти были равны прощению.
Стоявшие рядом с царем приближенные бросились целовать Николаю I руки. Кто-то шепнул молодым офицерам, чтобы и они подошли к руке государя.
Переглянулись друзья. «Эх, была не была! Бог не выдаст — свинья не съест…»
Протянул Николай I им руку для целования. Протянул и опять говорит:
— Надеюсь вас видеть в гвардейских полках. Уверен в чистосердечном вашем признании. Жду рапорт от каждого с описанием всех возмутительных дел.
Кто-то подсказал Николаю I:
— О Рылееве пусть больше напишут. Пусть не забудут про братьев Бестужевых.
— О Рылееве — больше, о Бестужевых — больше, — сказал Николай I.
Вот тут-то и поняли друзья, почему царь стал вдруг таким добрым, во имя чего обещал им прощение.
Стоит Николай I с протянутой рукой. Не подходят к руке офицеры.
— Целуйте же, — кто-то опять шепнул.
— Целуйте!
— Целуйте!
Не хотят целовать офицеры. Стоит Николай I, держит на весу руку, от неудобства как рак краснеет.
Хорошо, не растерялся флигель-адъютант Дурново, выскочил он вперед, наклонился к руке государя. Чмок! — разнеслось по залу.
Петропавловская крепость. Алексеевский равелин. Равелин — это крепость в крепости. В казематах холод и мрак. Каменный пол. Каменный потолок. Сырость кругом. Стены, как в бане, вспотевшие.
Сюда, в Алексеевский равелин, и были брошены декабристы.
Комендантом Петропавловской крепости был генерал от инфантерии Сукин. Наводил он на подчиненных страх и грозным видом своим, и своей фамилией. Умом большим Сукин не отличался. Но служакой был примерным.
— Из крепости, мне отцом-государем доверенной, муха и та не вылетит, — любил говорить генерал Сукин, — блоха, простите, и та не выпрыгнет.
И вдруг оказалось, что на волю попало письмо, написанное в крепости «государственным преступником» декабристом Иваном Пущиным. Слух о письме проник в Зимний дворец. Стало известно о нем царю. Поднял комендант на ноги всю охрану, молнии мечет, ведет дознание.
— Да чтобы в крепости, мне отцом-государем доверенной, и такое вдруг случилось!.. Государю о том известно. Кто виноват, говорите!
Молчат подчиненные.
— Да я любого из вас сгною! В кандалы вас, в Сибирь!
Молчат подчиненные. И даже те, которые готовы были бы обо всем рассказать, сказать ничего не могут. Никто не знает, как попало письмо на волю.
Трудно гадать, что бы предпринял примерный Сукин, да тут нашелся один из охранников:
— А может, вины здесь, ваше высокопревосходительство, вовсе ничьей нет.
— Как так нет?! — поразился Сукин.
— А может, письмо из крепости ветром выдуло, — ответил охранник и тут же добавил: — Вестимо, ветром. Только это и может в доверенной отцом-государем вашему высокопревосходительству крепости быть.
Подумал Сукин. Ответ понравился.
В тот же вечер комендант докладывал царю:
— Ваше величество, все проверено.
— Так, так.
— Виновных по этому делу нет. В крепости, доверенной мне вашим величеством, все в полном порядке. Письмо из крепости выдуло ветром.
Царь посмотрел удивленно на Сукина. Шутит, что ли, примерный Сукин? Однако вид у генерала вполне серьезный. Стоит аршином. Не моргнет, ест глазами отца-императора.
— Ладно, ступай, — произнес Николай I. Понял: ждать от Сукина больше нечего.
— Да он же дурак, — сказал царю присутствовавший при этом разговоре князь Федор Голицын.
— Дурак, но опора Отечеству, — ответил Голицыну Николай I.
— Опора — вот что сказал обо мне государь, — хвастал после этого Сукин.
— Опора, опора, — шептались люди. — На Сукиных все и держится.
Страшное место Алексеевский равелин. Тут и здоровый недолго выдержит.
Декабрист Михаил Митьков был болен чахоткой.
Стала мать Митькова обивать пороги у разных начальников, писать письма, прошения. Просит она совсем о немногом: хотя бы передачу разрешили для сына.
— Он же болен у нас, поймите. Христом Богом прошу о милости.
Гонят отовсюду старушку мать:
— Тюрьма не больница. Шел на царя — не кричал, что хворый.
И все же кто-то из добрых людей нашелся, разрешили передачу.
Приготовили дома для заключенного узел. Теплое белье уложили, носки из верблюжьей шерсти, шарф из козьего пуха, поддевку из заячьих шкурок, большие крестьянские валенки. Собрали мешок съестного.
