Амурдат Сингх, упокой его Господь, был почти святым. В Ирландии он не достиг больших высот — быть может, все дело было в его национальности. Он заслуживал того, чтобы быть Главным психиатром Ирландии. Взгляды у него были самые передовые и необычные, при нем клиника процветала. Его кумирами были Юнг и Рональд Лэнг[23] — мощное сочетание для формирования взглядов. К несчастью, умер он довольно рано, возможно, даже покончил с собой. В итоге я все равно рад, что он пригласил меня на работу, пусть и столь загадочным образом.
Разумеется, когда я приехал, Розанна Клир уже провела здесь около двадцати лет, она-то, конечно, всегда была под наблюдением психиатров (не стану писать «так называемых»).
Как же стучит эта дверь! Мне будто бы снова пять лет, я в Пэдстоу, в нашем доме, которого давно уж нет, и боюсь пойти поглядеть, что там за звуки. Конечно, это всего лишь дверь, быть может, дверь во вторую спальню, которой Бет гнушалась просто потому, что она находилась на одном этаже с моей.
Я сделал запрос в психиатрическую лечебницу Слайго, чтобы узнать, есть ли у них что-нибудь на Розанну. Может ничего и не оказаться.
Тем временем я нашел обрывки чего-то похожего на отчет, большую часть которого съели мыши, а то, что осталось, кишит чешуйницами, словно какой-нибудь древний свиток, найденный в пустыне. Как будто небольшое апокрифическое евангелие. Не знаю, кто его написал, но человек это был явно образованный, хотя не думаю, что доктор. Это бледная машинописная копия, сделанная под копирку — были такие хрустящие лиловые бумажки, которые заправляли в машинку под верхний лист. Надеюсь, что в Слайго отыщется оригинал.
Пока что я стараюсь как можно чаще говорить с Розанной, отрывая время от других дел, и должен признаться, иногда я задерживаюсь у нее дольше, чем следовало бы. Когда я с ней, то горечь утраты будто бы притупляется. На днях я не сдержался и в отчаянной попытке сохранить профессиональную дистанцию выболтал, что Бет умерла — какая там дистанция, более того, миссис Макналти даже приковыляла ко мне. Меня будто бы коснулась осторожная молния, нечто первобытное, странное и невероятно чистое.
Быть может, человек, которого никогда не навещают, накапливает в себе тепло, как простаивающая энергостанция — что-то вроде гидроэнергоузла в Шанноне, когда его уже построили, но электричество в дома еще не провели.
Да, ответов на мои вопросы слишком мало. Поначалу я все спрашивал себя, а знает ли она вообще эти ответы, может ли, с учетом ее прошлого, вообще что-то помнить, то есть быть в какой-то степени действительно безумной? Быть может, ее и поместили под «наблюдение» психиатров как раз из-за настоящего психоза или нервного срыва? Как и некоторые психотики, она выказывает уверенность и последовательность во всем, что касается области ее твердого знания. Но в то же время она открыто признала, что многого не знает, поэтому я предполагаю, что виной всему не психоз, а то, что ее память серьезно пострадала от чешуйниц времени. Психотики часто стремятся дать ответ на каждый вопрос, любую свою правду. Они не переносят незнания, у них это тотчас же вызывает болезненное замешательство.
Потом я подумал: быть может, она осторожничает, потому что боится меня или, вероятно, просто боится отвечать, опасаясь, что это вызовет у нее нежелательные воспоминания. Но в любом случае мне ясно, что вытерпеть ей пришлось многое. Это ясно читается в ее взгляде. Это и придает ей какую-то странную нездешность, если так можно выразиться. Странно, я написал это и понял, что раньше об этом не думал. Возможно, от этого журнала все-таки есть какая-то польза.
Все равно, мне хотелось бы, как говорится, отыскать нить ее истории. Подлинной истории или хотя бы той ее части, которую удастся спасти. Понятно, что жить ей осталось недолго. По-моему, сейчас самому старому человеку в Ирландии сто семь лет, так что, допустим, лет семь у нее еще есть.
Но вряд ли ей достанется так много.
Надеюсь, что из Слайго все-таки что-то ответят.
Превыше всего я сожалею об исходе Бет в комнату для прислуги. Причина в моей интрижке — какое старомодное слово выбрало мое бессознательное, чтобы прикрыть мой грех, — с другой женщиной, чью жизнь я тоже переменил к худшему. То есть я думаю, что причина в этом. Но вероятнее, все дело в том, каким я предстал перед ней в свете всего этого. Я оказался гораздо мельче и гаже, чем она думала.
Свидетельство Розанны, записанное ей самой
«Каждый день — только дождь», — пела Гвен Фаррар, а руки Билл и Майерля порхали над клавишами. Наверное, она родилась в Слайго, потому что уж так печально она это пела: «Родились под зонтом, под зонтом и живем…»
На Слайго всегда изливался дождевой потоп, заливал улицы и улочки, дома от него дрожали и жались друг к другу, как болельщики на футбольном матче. С неба лило бесконечно, ведрами, водами сотен рек.
И сама река, Гарравог, вдруг набухала, заставая врасплох прекрасных лебедей, которых подхватывало потоком, сносило под мост, откуда они выплывали, будто неудачливые самоубийцы — в их таинственных глазах тьма и ужас, их таинственная грация по-прежнему безупречна. Какие же они все-таки дикие, даже во всей своей знаменитой красоте. Дождь заливал и тротуар перед кафе «Каир», где я, управляясь с бойлерами и котлами, глядела через запотевшие стекла на улицу усталыми глазами.
Так мне это видится сейчас. Кем я была тогда? Чужачкой, и эта чужачка до сих пор прячется во мне, в самых моих костях и крови. Прячется в этом морщинистом платье из кожи. В той девчонке, которой я была.
* * *
Вчера я начала было писать про кафе «Каир», но застыла от какого-то ужасного чувства. Казалось, будто у меня все кости превратились в воду, в холодную воду. Все из-за чего-то, что на прощание сказал доктор Грен. Слова его для меня были как каменная плита, которую с размаху опустили на засохший цветок. Я весь день проворочалась в кровати, чувствуя, что я старая, немощная, напуганная. Пришел Джон Кейн, и мой вид удивил даже его, так что он ничего не говорил, а только торопливо прошелся по полу своей ужасной шваброй. Наверное, я была похожа на настоящую сумасшедшую. Известно ведь, что с людей все время сходят целые лавины из частичек мертвой кожи. На этой его швабре, наверное, есть понемногу от каждого местного пациента. Он ведь ей в каждой комнате елозит. Не знаю, к чему это я.
Я чувствую, что отвлекаюсь от своей цели. Странно, конечно, что я тут пытаюсь записать свою бесполезную жизнь, а на большинство его вопросов не отвечаю. Уж ему бы, наверное, хотелось это прочесть, пусть и только потому, что это облегчит его задачу. Что ж, если после моей смерти кому-то придет в голову заглянуть под эту расшатанную половицу, он это прочтет. Пусть читает, и тогда мне не придется отвечать на все расспросы, а он ведь непременно начнет меня расспрашивать, если рукопись попадет к нему сейчас. Быть может, я и вправду пишу это для него, так как он единственный, кого я знаю, в самом буквальном смысле этого слова. А ведь он только недавно начал регулярно ко мне захаживать. Помню, раньше я видела его два раза в год, на Пасху и под Рождество, когда он, бывало, заскочит, спросит, как я себя чувствую, и снова уйдет. Впрочем, у него, наверное, сотня пациентов, может, и больше. Интересно, сейчас здесь что, людей поменьше стало? Быть может, мы тут живем как какой-нибудь жалкий монашеский орден, из тех, что постепенно вымирают в древних монастырях. Но этого мне никак не узнать, разве что я сама обойду это место, что маловероятно.
Я уверена, внизу, во дворе, где снова сильно подморозило, несмотря на все подснежники Джона Кейна, старая яблоня тоже ужасно мерзнет. Этому дереву, наверное, лет сто. Много-много лун тому назад меня выпускали во двор. Там вокруг ствола деревянная скамейка, как в старых английских деревушках, что-то такое из истории Англии. Общинный луг. Но там просто собирается больше всего солнца, когда весной оно выходит, чтобы нагреть старое дерево. И тогда на нем распускаются огромные цветы. Но сейчас им еще не время, и даже если оно осмелилось высунуть наружу парочку бутонов, мороз из всех вычернит, и дереву придется начать все заново.
Одна девчушка, которая работала на кухне, бывало, приносила из кухни остатки огромных кусков хлеба и бросала их в самодельную птичью кормушку. Туда слетались все птички-синички и все голодные зяблики, какие только были в Роскоммоне. Наверное, уже давно нет той девчушки. Только яблоня всех переживет.
Эта старая яблоня любого дрозда превратит в философа. Яблоневый цвет потише вишневого, но его все равно так много, он заполняет все сердце. По весне он у меня вызывал слезы. Были заморозки, не было заморозков — яблоня всегда зацветала. Как бы я хотела снова это увидеть. Мороз может лишь немного придержать старое дерево, но никогда не сможет победить его. Но кто меня туда отнесет?
