которые оставил ему отец Раймунд.
Когда мы остановились у входа, на наше приветствие вышел молодой парень, чудесной красоты, скромно, но очень красиво одетый, который, подойдя к старому князю, довольно вежливо с ним поздоровался.
Все мы с любопытством обратили на него глаза, а князь побледнел и потерял дар речи – так необычно было сходство того юноши с ним и всей роднёй.
В глазах у Зеймовита были слёзы. Он хотел спросить о парне, когда княгиня, взяв его за руку, с ним вместе упала на колени.
– Дорогой отец… это сын Людомилы… я велела его похитить и он воспитывался у меня. Прости меня, а для него скупись своей милостью.
Князь бросился к нему и начал его обнимать, не в состоянии насмотреться и наслушаться.
Вот вся эта история, кровавая и слёзная, подобная тем мелодиям, которые старые бабы вечерами привыкли придумывать и рассказывать.
Там же в замке на Шецине князь Зеймовит сразу назвал молодого Генриха своим сыном, но, зная собственную кровь и опасаясь, как бы старшие сыновья не плели интриг против того, который должен был отнять у них часть наследства, решил, чтобы он стал ксендзем и надел облачение священника.
Он заранее назначил ему Плоцкий приход, обещая ещё более значительное приданое.
Что произошло дальше, я уже на то не смотрел, – добавил Оконь, – но мне видится, что одежда молодого ксендза не делает духовным, потому что ему совсем не хотелось в неё облачаться, и только из послушания отцу он был вынужден выбрать это сословие.
Уже была ночь, когда Оконь окончил своё повествование, пригласив Дерслава отдохнуть с ним в избе, потому что постели хватило на двоих.
– Ко мне уже не идёт сон, – ответил Наленч, – с минуты на минуту начнёт светать, поеду к своим, и лишь бы вы мне дали человека, который отведёт на дорогу до Плоцка, двинусь дальше, потому что здесь мне нечего делать, да и вас хочу избавить от неприятного гостя.
– Вы мне не неприятны, но всякого людского глаза я рад бы избежать, – сказал Оконь. – Не хочу, покуда жив, иметь дело ни с князьями, ни с их урядниками. Как гневковский Белый, я готов убить судью, если бы он хотел меня отсюда выгнать.
Дерслав задумался.
– Что же вы скажете на то, если великополяне мазовецких Пястов захотят?
– Сами должны учитывать, в чьи руки отдаются, – сказал Оконь. – Каков старый Зеймовит, таким будет молодой Зеймашко. Януш более медлительный, но и в этом может кровь отозваться.
Я помню учёного ксендза в Плоцке, который однажды вечером рассказывал нам сказку, как жабы у Господа Бога короля просили. Устав от кваканья, Он велел сбросить им бревно… Они не скоро к нему осмелились приблизиться, но когда заметили, что оно лежит неподвижно, одна и другая вскочили на него. Они в крик, что им нужен не чурбан, а живой пан. Господь Бог, услышав это, послал им аиста, а тот брал с них добрую десятину. Вот и вы, меняя Людвига на Зеймовита, так же на этом не выиграли, как лягушки.
Дерслав покачал головой, ничего на этот рассказ не отвечая. Получив тут информацию, он, может, отказался бы от поездки в Плоцк, но он также хотел расспросить пана Николая из Миланова и попасть к самому князя, и узнать, что бы он сказал на то, если бы когда-нибудь его хотели пригласить на трон.
Уже почти рассвело, когда Дерслав вместе с Оконем пришёл к своим людям за речкой и нашёл Ласоту уже готовым к дальнейшей дороге. Старый чудак никому не хотел разрешить их провожать, потому что хотел вести их такими запутанными дорогами, чтобы второй раз в его гродек попасть не могли.
Ничего им об этом не говоря, он так и сделал – якобы сам не зная дорог, он полдня их водил взад-вперёд, направо и налево, чтобы они запутались, и только тогда, когда, хорошо намучившись, Дерслав, догадываясь об обмане, начал жаловаться и дуться, вывел их на тракт, а там, не дожидаясь благодарности, скрылся с их глаз.
Плоцкий замок в то время, благодаря королю Казимиру, был так прекрасно воздвигнут из толстых стен, укреплён башнями и брамами, что мало равных ему было на всей территории Польши. Сам покойный король иногда гостил там и очень радовался, что новая твердыня теперь, верно, и крестоносцам сможет противостоять.
Она целиком была опоясана очень высокими стенами, а для большей безопасности была окружена не одной стеной, а двумя, так что, если бы неприятель захватил первую, остановился бы у другой, ещё более сильной, и заново должен был штурмовать.
Обе стены сверху были толщиной в пять локтей, а внизу были ещё толще, и повсюду были снабжены зубцами и башнями. Угловые башенки смотрели далеко вокруг, двойная брама на валах и рвах, залитых водой, так была сильна и укреплена, что неприятель вряд ли решился бы подойти к ней. Сам город, помимо бедных предместий, из которых народ легко мог сбежать, был обнесён доброй стеной и окопом.
Для этого времени Плоцк выглядел очень важным и красивым, а оттого что имел время в мирное время населиться и разбогатеть, – жизнь в нём была достаточно велика и оживление значительное. Этому способствовало то, что, заняв его после смерти Казимира, Зеймовит сам там жил, а с ним всегда было несколько сотен хорошо вооружённых лю-людей, по немецкому образцу, которых можно было ставить хотя бы против крестоносцев.
Когда сыновья – Зеймовит, младший, и Януш уже правили и хозяйничали в Черске и Варшаве, старик не выпускал из рук Плоцка, да и на то, что отдал детям, смотрел остро.
Хотя на Мазовию и на Плоцк никто не нападал и ещё нечего было опасаться от Людвика, бдительность около города и замка была великая, и едва Дерслав со своими людьми показался в браме, тут же ему приказали рассказать, откуда, зачем и куда ехал.
Таким образом, направляясь прямо на городской постоялый двор, старый Наленч рассказал, что прибыл из Познани повидать родственника (хотя это было очень далёкое родство) пана Николая из Миланова.
Тот, что у ворот получил от него эту информацию, видно, сразу объявил об этом подскарбию в замок, потому что, прежде чем Дерслав имел время найти и разместится в гостинице, из замка уже подошёл седовласый старичок, тревожно спрашивая о госте.
Увидев Дерслава, он пришёл в сильное недоумение, потому что объявили его родственника, а в этом он не чувствовал себе кровного. Они поздоровались как старые товарищи.
