— Люди, как люди… — продолжал Иешуа. — А что по-разному в Бога веруют, так ведь и Израиль не всегда одинаково верил. И медный змей в пустыне, и всякие идолы по высоким местам, и Астарта, и Ваал — мало ли в свое время всяких богов пророки в Кедров побросали?.. Да и теперь: садукеи по-своему веруют, фарисеи по-своему, ессеи опять по-своему…
— Разноверие среди людей очень велико… — сосредоточенно сказал Никодим. — Вот, помню, был я раз в Риме на ночном богослужении поклонников Митры. Было это середь зимы, в тот самый день, когда солнце на лето поворачивает, и все, ожидая, благоговейно творили молитву. И в самую полночь из святилища вышли вдруг с огнями их жрецы и радостно воскликнули: «η παρθέ νος τέτοκεν, α’ύξει φως! », что по-нашему значит: «Дева разрешилась от бремени, свет возрастает!» И все верующие зажгли свои светильники и радостно воспели священную песнь… Нечто подобное видел я и в Египте: в древнем храме в Дэндэрах изображено на стене все звездное небо и их богиня Изида с маленьким Гором на руках, которую египтяне зовут Царицей Небесной, Матерью Божией, Звездою морей… Впрочем, — спохватился он, уловив нетерпеливое движение Иешуа, — нечего тебя утомлять подробностями… Но вот что среди всего этого разноверия нашел я. Митра рожден непорочной Девой. Он имел двенадцать учеников и вместе с ними ходил из края в край по земле, уча и просвещая людей. Потом он помер, был погребен и воскрес, и это воскресение его верующие до сегодня празднуют с великим весельем. Они зовут его Спасителем и часто изображают его в виде агнца…
— Я ничего не понимаю… — хмуро сказал Иешуа.
— Подожди немного… — отвечал Никодим. — Так это с Митрой. Но то же и у египтян. И у них явился Озирис, Спаситель, который укрощал людей не силой оружия, но мягкостью и музыкой, и был предан, и убит, и воскрес. В Абидосе я сам присутствовал на празднике в честь Спасителя, когда жрецы носили перед верующими гроб его и все радостно восклицали: «Озирис воскрес!.. Воистину, Озирис воскрес!..» В Альфаке, в северной Сирии, между Библосом и Баальбеком, есть исстари знаменитая пещера и храм Астарты, а рядом лесистое ущелье, из которого вытекает река Адонис, Адонис или Фаммуз был тоже рожден от Девы, учил людей добру, был убит и воскрес. Каждую осень девы сирийские оплакивают смерть его[11], и каждую весну шумно празднуют его воскресение. А во Фригии был Аттис, также рожденный от Девы, и судьба его была такая же, и так же набожно поклоняются ему и славе его люди. У эллинов есть чудесно зачатый от Бога Геркулес, который много сделал людям добра, умер, воскрес и вознесся на небо. Зевс в громе посетил Сэмэле, дочь Кадма, царя Фив, и она родила Диониса, Спасителя. Мудреца эллинского Пифагора ученики его считали воплощением бога и о Платоне, тоже мудреце эллинском, сказывают, что мать его Периктиона зачала его от бога Аполлона… В далекой Индии был Кришна, который был рожден в пещере от Девы Дэваки и о рождении его людям возвестила яркая звезда. Враги новорожденного младенца искали погубить его, но так как они никак не могли его обнаружить, то повелели цари земель тех избить всех младенцев. Кришна избежал, однако, смерти и, ходя по земле, делал всякие чудеса, воскрешал мертвых, исцелял прокаженных, глухих и слепых, защищал бедных и угнетенных. И враги его убили его — одни, говорят, стрелою из лука, а другие, что распяли на кресте. Он спустился в ад для освобождения грешников, а потом воскрес и на глазах множества народа вознесся на небо… Верующие говорят, что в последний день мира он придет судить живых и мертвых… И подумал я: раз везде был такой Спаситель, то не один ли и тот же Он повсюду?.. И, может быть, справедливо, что все это идет от древних и что под Спасителем тут надо понимать солнце, которое…
Иешуа быстро встал.
— И ты веришь во все это? — дрожащим голосом проговорил он.
Никодим развел руками.
— Верь или не верь, — сказал он тихо, — но, когда видишь, что в это верят целые народы, тут призадумаешься… И, главное, что удивительно: надают разных имен и спорят, а разглядишь — одно…
— Да, одно… — горячо заговорил Иешуа. — Везде одно… И Дева непорочная, и распяли, и воскрес, и так зовут, и эдак зовут, и спорят… И все это — слова… Может быть, это и нужно… — спохватился он. — Я сам по слабости часто из-за слов спорю, но все же это только слова, мусор, предлог для великого разделения людей… И не знаю я ничего, что было бы для людей страшнее этих выдумок. Ты спрашиваешь: в чем моя вера? Моя вера прежде всего в том, чтобы отнять у людей эти погремушки, смыть с правды всю позолоту…
— Да в чем правда-то?
— Правда? Вот правда: люби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, всем разумением твоим, всеми силами твоими, — торжественно проговорил Иешуа, — и ближнего твоего, как самого себя, а можешь — больше себя: в этом весь закон и пророки, весь, так что не нужно прибавлять ни одной йоты, ибо стоит только одну эту йоту прибавить, как сейчас же прибавляют другую, третью, сотую и вырастает вокруг закона та изгородь, из-за которой бывает столько вражды и столько крови… В небе — Бог, на земле — братья-люди, а весь закон их — голос сердца их… И никаких непорочных Дев, никаких россказней, никаких умствований бесплодных, от которых столько разделения…
Самый воздух, казалось, трепетал тою страстью, с которой выговорил Иешуа эти слова. Но хмуро молчал сонный город и угрюмо насупилась с одной стороны темная громада башни Антония, с другой — трехэтажная каменная гора храма с его золотой кровлей, а как раз напротив, через площадь, белела смутно претория.
И последние огоньки тихо гасли один за другим…
На плоской кровле дома, под багряным, уже сильно поредевшим шатром винограда, где в солнечном луче плясали золотые осы, лежала на богатом ковре Мириам магдальская. На низеньком столике около нее, в дорогой вазе, млели последние розы… Вокруг горел, не сгорая, на осеннем солнце шумный Иерусалим… И нежно звенели струны кифары под рассеянной рукой Манасии, который сидел у ног ее…
Девочкой-подростком пошла Мириам в Иерусалим на праздник Пасхи и — осталась там навсегда: ею пленился какой-то молодой богач и, вся в, огне молодой страсти, она ушла за ним. Скоро, под давлением родителей, он бросил ее, и она пошла по рукам: ей нужны были солнце, цветы, поклонение, радость, любовь. За деньгами она никогда не гналась, но ей несли их столько, что некуда было девать их. Играя в жизнь, она убрала свой дом, как игрушечку, свое ложе укрыла все пестрыми египетскими тканями и душила его то смирной, то алоэ, то корицею…
И было в этой молоденькой, блестящей, хохочущей, пляшущей женщине что-то такое, что пьянило всех. Строгие законники при встрече с ней отворачивались и закрывали лицо, но так, чтобы все же хоть уголком глаза видеть ее, пленительную колдунью. Они важно говорили о ней, что «красота женщины нерассудительной это то же, что золотое кольцо в носу свиньи», но подолгу мечтали они об этой нерассудительной женщине. Они говорили, что в ней семь бесов, но за один взгляд ее горячих, золотых глаз готовы были отдать этим бесам самую душу свою… Точно в пляске шла она широкою жизнью, и были дни ее подобны какой-то колдовской песне. Попасть в дом ее было нелегко, а попав, трудно было удержаться в нем: она была строга. Она любила слушать о далеких странах, любила музыку и песни, любила сказки о неведомом. В последнее время она привязалась к Манасии: он был хорош собой, он чудесно складывал всякие песни, теплые, певучие, и при всяком вольном слове вспыхивал весь, как девушка…
Но после той страшной встречи с галилеянином все это вдруг потухло…
— Как ты зовешь ее, эту твою эллинку? — рассеянно спросила она, играя маленькой, золотом шитой туфлей на конце ноги.
— Сафо…
— Не люблю я ее… — сказала Мириам. — «Сердце вдруг забьется — гасну, таю, не могу дышать…» Наши песни жарче…
— Не спорю… — рассеянно перебирая струны, отвечал Манасия. — Хороша сочная граната в зной, но и золотые гроздья винограда хороши… А языком любви, — вспыхивая, продолжал он, — и мы можем говорить не хуже эллинов… «О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна!.. Глаза твои голубиные под кудрями твоими, волосы твои, как стадо коз, сходящее с гор Галаадских…»
И стройно и нарядно запели в лад жарким словам звонкие струны.
— «Зубы твои, как стадо уже остриженных овец, выходящих из потока, — продолжал, закрыв в упоении глаза, Манасия, — как лента алая, губы твои и уста твои любезны… Как гранатовое яблоко, ланиты твои под кудрями твоими и шея твоя как столп Давидов — тысяча щитов висит на нем, все щиты сильных!.. Два сосца твои, как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями… О, как любезны ласки твои, сестра моя, возлюбленная моя! О, как много они лучше вина! Сотовый мед каплет из уст твоих, возлюбленная, и благоухание одежд твоих подобно благоуханию Ливана…»
