Солдаты молчали и думали свои думы. Смысл войны им был непонятен и неясен. Они много слыхали за вчерашний день об убитых и раненых, но ни тех, ни других не видали: путь эвакуации шёл стороною по большой дороге. Злобы к немцу они не испытывали, не было у них и страха перед неприятелем. Многих забавляла мысль о том, что вот был богатый помещичий дом, знатный пан помещик и ничего не осталось: все пожжено и погибло в огне. Но никто об этом не говорил, все как-то притихли перед тем, что совершалось.
Офицеры были все вместе в большом еврейском доме. Ни они, ни хозяева не ложились спать и не раздевались. Сидели, толкались, ходя взад и вперёд, обменивались незначащими, пустыми словами, часто выходили на двор и прислушивались.
Ночь стояла тихая и дивно прекрасная. Широко через всё небо парчового дорогою протянулся Млечный Путь, и таинственные дрожали звёзды. Внизу чернел лес, и за ним полосою светилось в тёмном небе багровое зарево — то тлели уголья на пепелище палаца графа Ледоховского.
— Там тлеют полотна Тенирса и Рубенса, — задумчиво сказал Саблин, вышедший вместе с Ротбеком на улицу.
— И благородные кости пана Ледоховского тлеют там же, — сказал ему в тон Ротбек, — и что, милый Саша, важнее?
— Кому как? Человечеству дороже беcсмертные произведения кисти великих художников, а близким графа — его кости.
— А что такое бессмертие? — тихо сказал Ротбек. — Вот и полотна сгорели и сколько, сколько за историю вселенной погибло и умерло, того, что называют бессмертным! Как жалко, что Мацнева нет с нами. Он бы пофилософствовал на эту тему.
— Мне вчера говорил князь, он недалеко отсюда, с автомобильной колонной Красного Креста работает где-то здесь.
— Вот и любовь его к автомобилизму ему пригодилась, — сказал Ротбек. — Ну пойдём до хаты. Тихо всё.
В большой столовой ярко над столом горела висячая керосиновая лампа под плоским железным абажуром, и офицеры, скуки ради, пили, сами не знали который по счету, бледный, мутный и невкусный чай.
— Совсем, Александр Николаевич, — сказал граф Бланкенбург, — как на станции в ожидании ночного поезда, который опоздал и неизвестно когда придёт.
— Да и станции этого поезда неизвестны. Госпиталь, хирургическая, тот свет, — сказал Ротбек, и все посмотрели на него с удивлением, так эти слова не подходили к всегда весёлому и легкомысленному Ротбеку.
— Ты что же это, Пик, — сказал ему Саблин, — вместо Мацнева в философию ударился. Расскажи нам анекдот, да посолонее.
— Для некурящих, — сказал штаб-ротмистр Маркушин.
— Ну, я не мастер. Это дивизионер наш мастак был солёные анекдоты рассказывать. А, Саша, расскажи.
Саблин пожал плечами, давая тем понять Ротбеку, что его положение старшего полковника, флигель-адьютанта и недавнего вдовца не позволяет ему рассказывать анекдоты.
— Позвольте, я расскажу, — сказал корнет Гривен, вчера приехавший в полк.
— Слушайте, слушайте, господа, молодой зверь будет анекдоты рассказывать! — крикнул Ротбек, за руку, как артист выводит танцовщицу, выводя на середину комнаты молодого офицера.
— Silence!
— Attention!
— Achtung!
— Смирно!
— Смирно, лучше всего, — раздались голоса, вконец смутившие молодого рассказчика.
— Это было тогда, когда только что разрешили дамам ездить на имперьяле конок, — начал Гривен, — и вот молодая и очень хорошенькая девушка стала подниматься по лестнице, а внизу стоял молодой человек.
— Старо, старо, как мир. Зверь, вы не выдержали экзамена.
— Позвольте, я знаю несколько лучше на ту же тему, — сказал барон Лизер.
— Ну валяй, барон!
— Когда Бог создал женщину, он вывел её на суд для апробации и критики художнику, архитектору и обойщику.
— О! О! — И он думает, что скажет что-либо новое! — воскликнул Ротбек. — Милые мои, верите ли, что новые анекдоты случаются только в жизни, да и то всегда скверные анекдоты.
— Господа, кажется, выстрел. Стреляют, — сказал граф Бланкенбург.
Все сразу стихли. Недалеко, чётко и звучно, в ночной тишине раздавались выстрелы. Вдруг протрещало пять выстрелов пулемёта, ударил ещё раз и смолк, и снова таинственная тишина стала кругом. Все вышли на улицу. Офицеры, кто в фуражке, кто без неё, стояли и прислушивались.
— Это наши, — сказал Артемьев.
— Почём ты знаешь? — спросил его Маркушин.
— Звук, направление. Мне так кажется.
— Конечно, это наши, — сказал Саблин. — Показалось кому-нибудь на заставе, что подходят, вот и стали стрелять.
— А, может быть, и правда кто подошёл. Разведчики его, — сказал Артемьев.
— Ух и страшно, должно быть, теперь на заставе, в лесу. У-у-у! — сказал Ротбек. — Ничего не видно.
— Это так со света кажется, что ночь такая тёмная, а если приглядеться, то видно, — сказал Артемьев.
— А который, господа, теперь час? — спросил Ротбек.
— Второй уже.
— Надо бы и поспать. А то завтра тяжело будет.
Офицеры стали устраиваться где попало. Ротбек и штаб-ротмистр Маркушин улеглись на столе, подложив шинели под головы, кто улёгся на лавках, кто на сдвинутых стульях, кто на полу. Саблину еврей предложил свою кровать, но Саблин отказался и сел в углу, облокотившись на подоконник.
Офицеры долго не засыпали и обменивались незначительными вопросами и сонными недоумёнными ответами. Загасили лампу, и комната погрузилась во мрак, мутные вырисовались большие окна, и ночь заглянула в них своим тревожным взором. Чья-то папироса долго вспыхивала красным огоньком, то исчезая, то появляясь. Наконец курильщик бросил её и с тяжёлым вздохом повернулся на заскрипевшей под ним скамье.
Коля спал, неловко устроившись на двух стульях. Саблин не видел, но угадывал его голову, на которую он для мягкости нахлобучил фуражку, его руки, подложенные под затылок, и ноги, подогнутые на стульях. Шпоры чуть поблескивали на высоких сапогах. Нежное, непередаваемое чувство охватило Саблина. Он горячо, до боли, любил в эти минуты своего мальчика. Он понимал теперь, что он простил Веру Константиновну, простил уже за одно то, что она подарила ему такого сына. Он думал о той карьере, которую сделает его сын, и о том, как в нём отразится он сам, но без всех его пороков. «Может быть, это хорошо, что Коля приехал на войну, — думал Саблин. — Пусть посмотрит на неё. Суровая школа войны убережёт его и охранит от увлечений женщинами. Пусть у него не будет ни Китти, ни Маруси, пусть найдёт он свою Веру Константиновну и отдаст ей чувство неизломанным и неизжитым. А что худого было в Китти? — подумал он. — Или в Марусе?» Воспоминания хотели было подняться в нём, но в это время незаметно подкрался к нему сон и охватил его крепкими объятиями. Сам не замечая того, Саблин откинул свою голову на оконную раму, неловко прижался виском к переплету и заснул крепким сном усталого человека.
Его разбудили свет и холод. От окна тянуло утреннею сыростью. Он открыл глаза. Огород и поля за окном были залиты золотыми лучами солнца, вдали позлащённый ими, весёлый и приветливый темнел густой лес, небольшими островами и рощами молодых ёлок разбегавшийся по полям. Небо было голубое, чистое, на самом верху, окружённая розовыми перистыми облаками, бледная и высокая, с обломанными краями, широким серпом, чуть видная, висела луна.
Было половина восьмого. Офицеры спали в самых неудобных позах, и громкий храп сливался и дрожал в душной комнате.
Саблин потянулся занемевшим телом, посмотрел на те стулья, где был Коля, и увидел, что его нет. Саблин вышел на двор.
Коля, радостный, весёлый, с чисто вымытым румяным от холодной воды лицом и ещё мокрыми волосами, прижимался щеками к мягким храпкам Дианы, трепетавшей от его ласки и старавшейся нежной верхней губой охватить ухо Коли, и осыпал её нежными именами.
Он давал ей на ладони сахар, но Диана, забывая про лакомство, играла с мальчиком, дыша ему на щёки горячим дыханием розовых, раздутых ноздрей.
— Папа! Какая прелесть Диана! Ты знаешь, она меня узнала. Так и тянется ко мне.
Мальчик жил счастьем своих шестнадцати лет, восторгом радостного летнего утра и ласки молодого животного.
— Пойдём, папа, что я тебе покажу. Отсюда — я знаю, где стать — видна вся наша позиция.
Вестовой Саблина и трубач, такие же вымытые, свежие и блестящие, как и Коля, пошли за ними. Коля вывел отца огородами на небольшую поляну, которая спускалась вниз к широкой долине. Отсюда открывался далёкий горизонт. Вправо к самому низу лощины сбегал лес и до ближайших его опушек было не больше пятисот шагов. Лес ровной полосой уходил на север. Он стоял на вершине длинной гряды холмов и спускался к востоку, постепенно расширяясь. На запад шли поля, то жёлтые сжатые, то чёрные, то зелёные, покрытые яркою сочною травою. Вёрстах в семи виднелся красный костёл, тот самый, мимо которого шли эскадроны Саблина третьего дня. Вдоль всего леса, вёрстах в двух от Саблина, длинной узкой серой полосой копошились солдаты. Простым глазом трудно было увидеть, что там делается. Саблин поднёс к глазам бинокль. Вдоль всего леса, уходя за горизонт, взмётывался жёлтый песок. Он летел из-под земли непрерывными кучками и присыпался к жёлтой ленте уже нарытого окопа. Иногда из-под земли выскакивал солдат и бежал к лесу за ветками и деревьями. Из леса шли люди, несли деревья и сучья и исчезали под землёю в окопе.
