Батурин!
В честь кроля Стефана Батория.
Чтоб слишком-то козаченьки не забыва-ались!…
Получив для своих полков разные милости и преимущества, гетман Богдан Рожинский снова повел их в поход – кровь казацкая не должна застаиваться. На этот раз решили ударить по столице татарской. Кроме Тавриды, татары крымские в степи, поближе к украинским границам, построили город-крепость, названием Ислам. Ни больше ни меньше! Для вящей угрозы казакам и поддерживавшим их на тот час, при дальновидце Батории, вечно взбалмошным полякам. Крепость немалая, с высоченными стенами – за золотишко награбленное иностранные инженеры строили. С коня и сабли ее было не взять. Да ведь казаки в былые, до Батория, времена, осаждая польские крепости, тоже чему-то научились.
Подкоп?.. Подкоп! Инженеров не было, сами кротами подземными ход под стену вели. Думали, взлетит стена – а там геть козаченьки в пролом!…
Да ведь думали все-таки казацким умом… Стена взлетела, но рухнула на свою же сторону, подавив обломками неисчислимое число людишек подхмеленных, изготовившихся лезть в пролом. Передом, конечно, о двух же саблях, стоял сам гетман. Вот его-то главной вол ной и накрыло…
Не сразу это опознали, орущей массой хлынули в город, всякую шевелящуюся тварь, от собаки до последнего татарчонка, предавая огню и сабле. А когда отрезвели после штурма, долго сыскать своего гетмана не могли, думали, в гареме каком тешится. А тешился-то он с косой старухой при оторванной чубатой голове…
Везли в свою столицу, в Батурин на коне, покрытом лучшими татарскими коврами. Но в путь не раньше тронулись, как с землей сравняли Ислам. Пленных на этот раз не брали, ни единой татарской душе не удалось убежать – все прямиком попали к своему пророку.
«Рожинский… Разумовский… надо же!» – думал нынешний гетман, собираясь в вояж по своей стране. Пора! Надо было опознать ее, свою подвластную Украину.
Историю князя Рожинского ему завезли киевские монахи, а монахов он не очень любил, потому и забылось. Не до того. Гетман Разумовский осматривал свои владения.
Начал с ближних окрестностей. А что ближе достославного Батурина? Построенного Стефаном Баторием и названного его именем. Он ожидал увидеть крепости, вставшие несть когда, а разрушенные во времена изменника Мазепы. Да ведь поруха порухе рознь. Ну, проломы в стене, ядерным боем побитые окна, крыша там сгоревшая – даже каменные дворцы черепицы не имели. Гори, коли зажгут!
Было чему удивляться: не только крыш, но и стен не оказалась. Разве что глыбы камней, чертополохом и полынью поросших. Славно потрудился князь Меншиков! И то сказать: послал он ультиматум гарнизону, оставленному Мазепой для обороны своей столицы. Думалось, ни Петру, ни Меншикову не взять Батурина. Арсенал казацкий! Сколько пушек было, столько пороху, что хоть год сиди. С насмешкой отвергли ультиматум светлейшего князя, сыпали ядрами, что горохом. Отступаете? Ага, москали!… Но отступали только для вида, до покрова ночи. А там, под темное утро, общий штурм, со всех сторон. Пушки не успевали поворачивать да и прозевали самый решительный момент. В своем неизменном алом плаще влетел в город светлейший князь. А это значило: не быть пощаде… Никому. Ни воину, ни торгашу базарному. Ни старому, ни малому… Глядя на руины дворца Мазепы, гетман Разумовский, полтораста лет спустя, думая восстановить казацкую столицу, воочию убедился: восстанавливать здесь нечего, если так желается, надо строить заново. Упрям был Мазепа, упрямство двигало и саблей князя Меншикова, но разве он, гетман Разумовский, без упрямства? Тут и созрело окончательное решение: столице казацкой быть!
Круг он делал по солнцу, оставив за спиной две самых славных казацких земли: Стародуб и Чернигов. Побывал со своей конной свитой и в Конотопе, и в Путивле, и в Гадяче, и в Миргороде, где покоился прах предшественника Даниила Апостола, и в Полтаве, и в Кременчуге, и на достославной реке Тясмине, с Черкасами, Чигирином и Субботовым – родовым гнездом Богдана Хмельницкого, где он и нашел свою последнюю крепость. Где в карете, где в челнах – вверх по Днепру. Канев, Трактомиров, Переяславль, Борис-поль, а там и Киев. Следовало преклонить колени под благословение митрополита Арсения Щербицкого.
В Киеве же и посланцы сербские нагнали. В десяток коней, галопом на Соборную площадь. Он как раз с митрополитом да его многочисленным притчем беседовал – чуть копытами не стоптали. Сопровождавшие гвардейцы из гетманской сотни вовсе не шутя сабли выхватили, тем более что незнакомые всадники тоже были вооружены. Монахи, знавшие все и вся, под встречные сабли ринулись, с попреками:
– А-а, так-то, православные, своего благодетеля встречаете?..
Сербские гусары, в венгерских кунтушах, ни бельмеса не понимали местного языка. Еле сыскали в монастыре знающего человека, чтоб по-христиански объяснил их быструю, неласковую речь. Оказалось, по звуку только – не по смыслу. А когда новоявленные гусары спрыгнули с коней, встали на колени и сабли положили к ногам гетмана, стало ясно, чего хотят. Службы! Всякая служба, кроме чести, и жалованье ведь дает. Видно было, что изголодались гусары-переселенцы. Но он не мог их взять на службу без соизволения Государыни. Чужие люди, с чужого государства прискакавшие. С помощью толмача-монаха гетман растолковал: вот вернется ваш полковник Хорват – наверняка указ Государыни привезет. Потерпите, православные. В ответ сербы, с помощью все того же толмача, высказали свое положение: одеты вот так, да при оружии, всего несколько десятков человек, а остальные – кто бос, кто гол, кто при одном кинжале и без лошади. Нескольких жинок в полон уже татарский на арканах утащили – как жить дальше, пан гетман, как воевать?!
Будто он сам знал! Велел хорош сугостить и вытряс из дорожной сумы что было. Но разве накормишь этим многие сотни переселенцев?..
От Киева поднимался вверх по Днепру не в самом лучшем настроении. Гетман – тот же Государев служка, чем он может кормить такую огромную страну, как Украина, да еще с беженцами? А из Петербурга ни слуху ни духу; даже жалованье реестровым казакам задерживают. На западной окраине война со шведами, с Фридрихом и прочие неурядицы. Это можно объяснить гетману, а как объяснишь сербским женщинам и детишкам? Они начали обсыпать берега Днепра с детишками, на цыганский манер повязанными в шали, христа ради насущного…
Думал в Чернигове душой отдохнуть, тем более что и мать с сопроводителем, Григорием Тепловым, в Козельце попутно прихватил.
Тоже прогуляться захотелось? Учитель и ментор[7] непреходящий сделан был правителем гетманской канцелярии, хотя по старинному праву место это было за казацкой старшиной. Но кто лучше Григория сочинит самые важные бумаги и разрешит кляузы? Еще при отъезде из Петербурга Разумовский выхлопотал для своего любимца чин коллежского советника, поскольку в профессора адъюнкту было не пробиться – никакой наукой, собственно, ведь не занимался. Теперь канцелярия Академии оставалась на заместителе, а он здесь полную канцелярию сотворил. Вот чего не любил – так уж не любил Кирилл Разумовский. Бумаги! Душу вытрясут и по степи развеют. Даже в карету с бумагами было сунулся, но гетман замахал руками:
– Оставь, оставь! С матерью-то надо поразмовлять?
Не в Петербурге, где он строго за собой следил, – здесь местное словцо частенько проскальзывало. Даже на похвальбу гетману: «Ридно дитятко наше!» Дитятко было в Измайловском мундире, хотя по выходе из кареты засовывались за алый кушак с одной стороны булава, а с другой бунчук, для пущей важности. Сейчас не потребовалось: въехали в усадьбу матери, выстроенную с тароватой руки старшего брата, за семейным столом, с сестрами и уже осаждавшими их зятьями повечеряли, как следовало, а дальше на Чернигов. Старший из зятьев, Евфим Дараган, несколько верст верхом провожал – как же, такая честь! Как-то само собой определилось: быть ему бунчуковым товарищем, значит, при гетманском бунчуке. Но отослал его в Глухов:
– Ступай в Глухов, не зашалили бы наши ридные козаченьки…
Чего-чего, а шалости хватало. Жидков из шинка в драный челн посадили и вниз по Десне пустили, а шинок огню предали. Ищи-свищи ветра в поле степном! Казак умрет, а товарища своего не выдаст. Чего доброго, гетман, вдоль Десны же пыля, несчастных шинкарей и нагонит. Он бы и сам с удовольствием в челн пересел, да мать боится. Пыли бережком!
Мать едва дотащилась до устья Сейма, а там взмолилась:
– Сынку! Спроводи меня к внучатам в Глухов… Щоб нихто не журывся…
Странной показалась тоска по внучатам, а особенно по невестке, но выделил одну из сопровождавших карет, отправил с провожатыми. Не находит мать ни с кем общего языка… хоть с тем же и Григорием Тепловым. В карете, пока ехали, все на него косилась да что-то бурчала. Слава богу, Теплов плохо понимал малороссийский язык, но сын-то слышал: «Злы-ыдень… гайдамак, щоб яго…» Гайдамаки и для самого гетмана были сущей бедой; не то охранители степных окраин, и казакам-то неподвластных, не то самостийные разбойники. Руки до них не доходили, пускай пока по степным шляхам гуляют. Но какой гайдамак – Теплов? А уж как мать буркнула: «Сердюк заховный…» – маленько и прояснилось. При Мазепе были такие лихие гетманские живодеры-чистильщики, что все подчищали до своего кармана, под кнут да петлю… «Ну, матинаго-ворница!… – поворчал, провожая ее карету запыленными глазами. Можно было и в челн пересаживаться, без пыли и тряски.
