Он выбрал из кучки колец небольшое кольцо и сам надел его на тоненький пальчик смущенной Герты.
– Да благословит вас Бог, дитя, – торжественно произнес он. – Скажите нам ваше имя.
– Дочь музыканта Гардера Герта, – тихо ответила девушка.
На нее уже смотрели с почтением. Пожертвовать кольцо или серьги – это довольно просто, но расстаться с таким природным украшением, отдать часть своей красоты – это слишком большая жертва для женщины. Недаром сами бессмертные боги пожалели великолепные волосы красавицы Береники и обратили их в блистающее созвездие.
Не одна из присутствовавших женщин в глубине души решила, что была бы неспособна на такую жертву…
Радостная и гордая вышла Герта на улицу. Словно она исполнила долг, давно тяготевший над нею. Одно ее удивляло – это, как казалось ей, преувеличенность похвал. Правда, она с грустью расставалась со своими косами, которыми любовались даже встречные, но все же это не стоит таких похвал. Она с гордостью глядела на свое железное кольцо.
Дожидавшийся ее на улице Рыцарь словно понял ее настроение и встретил ее радостным лаем.
Но Герта не была бы женщиной, если бы ее изредка не тревожила мысль, не очень ли обезобразила она себя и как взглянет на нее теперь этот красивый русский офицер?
В просторной комнате, с окнами, выходившими в сад, у стола в глубоком мягком кресле сидел главнокомандующий союзными армиями светлейший князь Кутузов – Смоленский. На нем была теплая серая куртка с фельдмаршальскими погонами, украшенная Георгиевской звездой. Ноги фельдмаршала, укутанные меховым одеялом, покоились на высокой подушке. Одутловатое желтое лицо князя с отвислыми щеками и тройным подбородком имело болезненный и угрюмый вид. На широком львином лбу резко легла между бровей глубокая складка. Только единственный глаз светился по – прежнему затаенной, глубокой невысказанной думой…
С каждым днем фельдмаршалу становилось хуже. Он не испытывал никаких страданий, но силы его быстро таяли. Он с большим трудом уже мог подниматься с кровати или кресла. Он угасал заметно для всех окружающих. Но острый и проницательный ум его не мерк. Старый воин даже с ложа смерти зорко следил за событиями… Но он был одинок. С ним считались теперь только для вида.
На другом конце стола, окруженный бумагами, сидел молодой генерал в мундире с Аннинской звездой и Георгием в петлице. Это был любимец светлейшего, его бывший ученик в сухопутном кадетском корпусе, а теперь адъютант и помощник начальника его штаба, Карл Федорович Толь.
Бледное лицо Толя было гладко выбрито. Высокий кок надо лбом искусно взбит, височки ровно зачесаны вперед. Новый мундир застегнут на все пуговицы. В этом отношении Толь старался подражать императору, которого никто, даже в походе, при всех неудобствах военной жизни, не видел в неряшливом виде. Между тем Толь не был штабным франтом. Он прошел суровую боевую школу, начиная с итальянского похода бессмертного Суворова, где он сумел заслужить похвалу великого вождя и дружбу» не знавшего страха» Милорадовича, и кончая компанией минувшего года.
Толь сидел неподвижно, не прерывая молчания. А фельдмаршал не отрываясь смотрел на лежавшую перед ним на столе карту, и его старческие губы шевелились, словно он что‑то шептал.
Из соседних комнат доносился гул сдержанных голосов, в открытые окна врывался заглушённый шум улицы за садом.
– Да, – произнес словно про себя фельдмаршал, откидываясь на спинку кресла, – пора остановиться.
– Что изволите сказать, ваша светлость? – спросил Толь, наклоняя голову.
Кутузов взглянул на него и, слабо ударяя обессиленной рукой по карте, раздраженно произнес:
– Ну да, конечно, перейти Эльбу легко!.. Да как вернуться? С рылом в крови!.. Вперед! Вперед! – продолжал он. – Освободили Берлин – угодили немцу, да кой черт в этом! Да их Блюхеру вахмистром быть, а не армией командовать… Этот генерал» вперед»… А я бы ему по… – Он тяжело перевел дух, потом закрыл глаза и коротко приказал: – Пиши, графу Витгенштейну.
Толь наклонился над столом и написал титул бумаги.
– Когда маршал Ней двинется к Дрездену из Франконии, – медленно диктовал фельдмаршал, – тогда, без всякого сомнения, корпус, концентрированный около Магдебурга, сделает диверсию на Берлин. В сем случае, не обращая на сие движение никакого внимания, извольте помышлять только о соединении с Блюхером и с главною нашей армией. Отделясь же от Дрездена, ослабите в сем месте силы наши так, что неприятель будет в состоянии прорваться чрез Эльбу и открыть сообщение с Варшавским княжеством. Оставя же Берлин несколько и на воздухе, удержите нашу главную операционную линию.
Кутузов замолчал.
– Король прусский не согласится оставить свою столицу» на воздухе», – заметил Толь, – его величество тоже.
– Тогда припиши: «Прусский двор сам видит необходимость сего», – спокойно добавил Кутузов.
Толь с удивлением взглянул на старого фельдмаршала, но не посмел задать вертевшийся на языке вопрос.
В это время на пороге показался молоденький адъютант и доложил:
– Лейб – медик его величества короля прусского профессор Гуфеланд просит позволения войти к вашей светлости.
Кутузов промолчал, пожевал губами и потом произнес с легкой иронией:
– Что ж, пусть войдет. Не будем обижать нашего дорогого союзника.
Адъютант исчез и через минуту пропустил в комнату человека в длинном черном сюртуке, с холодным важным лицом, с острыми, блестящими глазами.
Он низко поклонился фельдмаршалу.
– Как чувствует себя ваша светлость? Его величество очень обеспокоен.
– Его величество очень добр, – ответил Кутузов. – Я чувствую себя прекрасно, дорогой профессор. Ваши порошки действуют чудесно.
Гуфеланд взял стул и сел рядом с фельдмаршалом. Несколько мгновений он пристально глядел в лицо князя, потом попробовал его пульс и наконец сказал:
– Лихорадка еще не прошла, но она пройдет. Будем продолжать. Ваша светлость одержит еще не одну блистательную победу… Я пропишу вам еще микстуру
Гуфеланд подошел к столу и начал писать рецепт. Кутузов следил за ним, и легкая полупечальная, полунасмешливая улыбка скользила по его пухлым губам. Гуфеланд кончил и встал.
– Вечером я еще навещу вашу светлость.
Кутузов кивнул головой.
– Скажите, профессор, – вдруг спросил он, – что по вашему мнению, делает актер, сыграв свою роль?
Гуфеланд остановился и с удивлением взглянул на князя.
– Но я думаю, ваша светлость, что тогда он уходит со сцены, – ответил профессор.
– Вот именно, – медленно произнес Кутузов, – тогда он уходит со сцены. До свидания, дорогой профессор, до вечера.
Он снова кивнул головой и наклонился над картой. Гуфеланд поклонился и вышел.
Когда дверь за ним закрылась, Кутузов поднял голову и, указав взором на лежащий на столе рецепт, сказал:
– Брось это, Карлуша, туда же.
Толь молча встал, взял рецепт, разорвал его и бросил в камин. Это проделывалось со всеми рецептами знаменитого профессора. Сперва Толь пробовал возражать, убеждал испытать действие лекарства, но встречал в ответ короткое» брось».
И в глубине души он чувствовал, что его старый покровитель и вождь прав. Еще живой, он уже уходил из жизни. Он был лишним. Это чувствовал не только он сам, но и все окружающие его. Окруженный почти царственным почетом, облеченный, казалось, неограниченной властью главнокомандующего, он был лишний и ненужный человек. Его приказания принимались с видимой почтительностью и отменялись государем. Командующие армиями не исполняли его распоряжений, хотя спрашивали их и аккуратно посылали рапорты, а ждали инструкций из квартиры императора. Словно в насмешку, император спрашивал его советов после того, как уже отдавал распоряжения. Старейшие генералы армии – Тормасов, Милорадович, Барклай де Толли, граф Витгенштейн – уже интриговали при главной квартире и между собою за приз власти главнокомандующего. Той же чести добивался и старый Блюхер. В то же время государь, лаская его и выказывая ему внешние знаки величайшего уважения, писал Салтыкову: «Слава Богу, у нас все хорошо, но несколько трудно выжить отсюда фельдмаршала, что весьма необходимо».
И все это видел, понимал и чувствовал умирающий старик… И на все смотрел взглядом старого мудреца, уже переступившего одной ногой за грань вечности. Только в редкие минуты в не пробуждался старый, опытный вождь, и тогда он широко и смело развивал свои планы, но, встречая почтительно – насмешливое противодействие, снова погасал и выслушивал самые нелепые распоряжения, наклоняя в знак согласия свою думную голову…
Толь перебирал лежавшие на столе бумаги, делая на некоторых пометки, из других – выписки, а часть откладывая для личного доклада фельдмаршалу или начальнику штаба главнокомандующего князю Петру Михайловичу Волконскому.
