Живо вспоминается Малюте, несмотря на то, что этому прошло уже более двадцати лет, как он, вместе с невольно увлекшей его толпою грабителей, попал на двор хором князя Кубенского, а затем проник и в самые хоромы.
Чернь бросилась грабить, а он очутился один в полутемных сенях.
— Кто бы ни был ты, добрый молодец, спаси меня, коли есть крест на груди твоей! — услыхал он молящий голос.
Перед ним, как из земли, выросла стройная, высокая девушка; богатый сарафан стягивал ее роскошные формы, черная как смоль коса толстым жгутом падала через левое плечо на высокую, колыхавшуюся от волнения грудь, большие темные глаза смотрели на него из-под длинных густых ресниц с мольбой, доверием и каким-то необычайным, в душу проникающим блеском. Этот блеск, казалось, освещал все ее красивое, правильное лицо, а черные, соболиные брови красивой дугой оттеняли его белизну. На щеках то вспыхивал, то пропадал яркий румянец.
— Кто ты, девушка, и как попала сюда? — спросил он.
— Я сирота, племянница князя Кубенского…
— Куда же мне схоронить тебя?
— Куда хочешь, столько спаси меня от надругания грабителей.
У Малюты блеснула мысль. Он быстро сбросил с себя широкий охабень, накинул его на красавицу, затем нахлобучил ей на голову свою шапку…
— Иди за мной и не бойся!
Она последовала за ним.
Они счастливо миновали двор, выбежали за ворота и пустились бегом по улице, но вдали показались бегущие им навстречу толпы народа и они были принуждены свернуть в переулок, оканчивающийся густою рощею. Чтобы схорониться хотя на время, они вбежали в самую чащу.
На дворе стояла ранняя осень; резкий ветер колыхал деревья с их полупоблекшей листвой. Холодное солнце как-то угрюмо, точно нехотя, светило, выглядывая по временам из-за серовато-грязных облаков.
Забравшись в чащу, они присели отдохнуть. Девушка, видимо, изнемогала от усталости.
Она сбросила с себя охабень Малюты и шапку. Раскрасневшаяся от быстрого бега, с полурастрепанной косой, с высоко приподнимавшейся грудью, она казалась еще прекраснее.
Григорий Лукьянович взглянул на нее. Они были одни — она вся была в его власти, его — ее спасителя.
В нем разом проснулись его зверские инстинкты: он рванулся к ней и сжал ее в своих объятиях.
Она попала из огня да в полымя.
Но каким взглядом окинула она его, сколько ненависти и презрения выразилось в нем.
Ему долго потом мерещился этот взгляд, поднимая со дна его сердца мучительные угрызения совести. Он усыпил впоследствии эту совесть — он позабыл и эту девушку — жертву его первого преступления… Он утопил эти воспоминания в массе других преступлений, в потоках пролитой им человеческой крови.
Где она, эта девушка?
Он бросил ее в той же роще, опозоренную, бесчувственную и… забыл о ней…
Теперь он в малейшей подробности припомнил все… Вот где он видел этот взгляд!
— Но, неужели он…
Малюта не успел окончить своей мысли, как деревянный щит был отодвинут от двери шалаша чьею-то рукою и на его пороге появилась, освещенная ворвавшимися в шалаш снопом лунного света, Татьяна, с блестевшим в руке длинным лезвием ножа.
Яков Потапович не ошибся: она не решилась вернуться в дом князя Василия, а, убежав с места побоища, притаилась в кустах у забора княжеского сада. Кусты были густы, несмотря на то, что были лишены листвы; кроме того, от высокого забора падала тень, скрывавшая ее от посторонних взоров. Она же сама видела все.
Она видела, как Потапович пронес в сад бесчувственную княжну Евпраксию, как оставшиеся на берегу люди потащили в шалаш Малюту и Григория, слышала крики и, наконец, увидала их возвращавшимися по окончании расправы.
Раздался шум запираемой засовом калитки.
Татьяна осторожно выглянула из своей засады, несколько минут как бы застыла в напряженной позе, прислушиваясь к шуму удалявшихся в саду шагов и, наконец, убедившись, что все ушли, осторожно стала спускаться по крутому берегу к шалашу.
Под ноги ей попался какой-то блестящий предмет. Она подняла его. Это оказался нож Григория Лукьяновича, выбитый из его руки Яковом Потаповичем.
Лежавшие повернули к ней свои головы, пораженные неожиданным посещением.
Григорий не узнал своей возлюбленной.
С перепугу они оба не сразу заметили, что это была женщина, — все их внимание было обращено на блестевший в руках таинственного пришельца длинный нож.
У обоих мелькнула одна мысль, что вороги вернулись покончить с ними.
Выражение смертельного ужаса одновременно появилось на их лицах, бледных от перенесенных побоев.
— Однако они лихо вас отпотчевали! — тоном сожаления, смешанным с обычным для нее тоном насмешки, произнесла Татьяна.
— Таня! — узнал ее Григорий Семенович.
Она подошла к лежавшим.
— Ну, полно вам спать-то, вставать пора! — уже явно насмешливо продолжала она и несколькими ловкими ударами ножа разрезала скручивавшие Григория веревки.
— Откуда у тебя нож-то? — спросил ее Григорий.
Она рассказала.
— Это боярина! — кивнул он в сторону Малюты.
Последний продолжал смотреть с недоумением на происходившую перед ним сцену.
От его внимания не ускользнула, впрочем, чисто животная красота Тани.
— «Краля-то отменная!» — мелькнуло невольно в его голове.
Он понял, что эта девушка пришла освободить их, что это и есть зазнобушка его нового ратника — Григория, и вместе с спокойствием за будущее его ум посетили и обычные сладострастные мысли.
Такова была натура этого человека-зверя.
Освобожденный Григорий с усилием встал на ноги и вместе с Татьяной освободил от пут и Григория Лукьяновича.
Тот тоже встал и, ежась от боли, осторожно присел на валявшийся в шалаше чурбан, тот самый чурбан, сидя на котором два года тому назад Татьяна объяснялась в любви Якову Потаповичу.
— Как же это так, девушка, мы впросак попали? Не сболтнула ли ты кому лишнего? — спросил Григорий Лукьянович.
Татьяна стала оправдываться. Она и сама недоумевала, как мог быть открыт так искусно и осторожно составленный ею план. О гаданье знала только одна княжна.
— Разве подлая Машка, Тимофеева полюбовница, подслушала? Но как и когда? А всему делу голова этот подзаборный Яшка проклятый, чтобы ему ни дна ни покрышки!.. — с уверенностью заключила Таня.
Затем она перешла к себе. Ей нельзя более вернуться в княжеский дом. Яшка наверное догадался обо всем и передаст завтра же князю Василию.
— Куда же мне деть тебя? — вопросительно-недоумевающим тоном произнес Григорий Семенович и взглянул на Григория Лукьяновича, как бы прося совета.
— Ништо, пусть ко мне идет в дворовые, к Катерине — так звали его старшую дочь — в сенные девушки… — молвил Малюта, убедившись, что ни Григорий Семенович, ни Татьяна не виноваты в неудаче и печальном исходе всесторонне обдуманного плана.
— Благодарствуй, боярин, — почти в один голос вскрикнули те и бросились целовать руки Малюты.
— А ты расскажи мне, девушка, кто этот Яшка? — спросил Малюта, приняв изъявления благодарности.
Танюша стала рассказывать. Когда она между прочим упомянула, что на подкидыше был надет золотой тельник, усыпанный алмазами, который князь Василий возвратил ему два года тому назад, Малюта схватился за голову.
Он вспомнил, что, когда во время борьбы с племянницей князя Кубенского он разорвал ей ворот сарафана, то увидал на ее груди тоже золотой тельник, усыпанный алмазами.
— Так он, он…
Малюта не договорил; он лишился чувств, и если бы Григорий и Татьяна не поддержали его — упал бы навзничь.
Когда он пришел в себя, то все трое вышли из шалаша и пошли к стоявшим на льду реки коням.
Животные, хотя и привычные к непогодам, уже давно нетерпеливо ржали от холода.
Они отвязали их и кое-как с трудом взобрались на них с помощью Татьяны.
Последняя ловко примостилась на седло сзади Григория Семенова, и все трое вскоре скрылись в снежной пыли, поднятой быстрым бегом застоявшихся лошадей.
Прошло несколько месяцев.
Царь находился в Александровской слободе.
От этой слободы в наши дни не осталось ни малейшего следа, так как, по преданию, в одну жестокую зиму над ней взошла черная туча, опустилась над самым дворцом, этим бывшим обиталищем безумной роскоши, разврата, убийств и богохульства, и разразилась громовым ударом, зажегшим терема, а за ними и вся слобода сделалась жертвою разъяренной огненной стихии. Поднявшийся через несколько дней ураган развеял даже пепел, оставшийся от сгоревших дотла построек.
Слобода отстояла от Москвы верстах в восьмидесяти и от Троицкой лавры в двадцати верстах.
Врожденный юмор русского народа, не убитый в нем переживаемыми тяжелыми временами, заменил слово «слобода», означавшее в то время «свободу», словом «неволя», что дышало правдивою меткостью.
