Алексей с трудом разлепил веки. В комнате горела одна-единственная свеча, но и при ее тусклом свете легко оказалось увидеть, что никакая это не матушка, а служанка Василиса. Разочарование было таким жестоким, что молодой человек не удержался и прошептал:
– Как? Это ты? А где маменька?
– Там, в большом доме, с Федором Давыдовичем, Агафьей Павловной и вашим братом, – ответила Василиса. – Наверное, музыку слушают. Барыня велела мне посидеть с вами, пока не проснетесь. Вам уже лучше?
– Да. Спасибо. Можешь идти.
Как только Василиса ушла, Алексей попытался сесть. Ему это удалось, но голова отчаянно трещала и кружилась. Он сжал голову руками. Ощущение было таким, будто всю ее заполнял мучительно бьющийся пульс, и толчки его распространялись аж до челюстей… Тяжелый шершавый язык плохо ворочался, во рту чувствовался привкус желчи. И все-таки он не жалел, что выпил лишнего. Опьянение помогло ему выплеснуть все, что накопилось на сердце. Теперь матери в точности известны его мысли о ней. И о Сметанове тоже. Но как, как они смогли дальше пировать – после такой его выходки? Наверное, считают, что он не способен отвечать за свои поступки… Тошнота подступала из желудка горячими волнами. Ему не хватало сил раздеться и отправиться в постель. Он снова всей тяжестью рухнул на диван.
Пробудившись после пьяного сна, Алексей обнаружил, что от свечи остался лишь крошечный огарочек, плавающий в озерце из расплавившегося воска. Пламя трепетало, фитилек потрескивал, собираясь угаснуть в розетке подсвечника. В саду послышалась трещотка ночного сторожа. Алексей подошел к окну и окликнул его:
– Эй, Арсений! Не знаешь, лошадь Федора Давыдовича Сметанова еще в конюшне?
Арсений был низеньким мужичком с всклокоченными волосами, носившим зимой и летом один и тот же заячий тулуп. В одной руке у него сейчас была трещотка, в другой – фонарь, в тусклом свете которого вырисовывались борода веером и глубокие ноздри.
– Да, в конюшне, Алексей Иванович, – ответил сторож. – Гость еще не изволил уехать.
– А мой брат где?
– Пошел в свой флигель.
Арсений отправился восвояси, и кружок света исчез за кустарниками. Оберегая сон других, сторож научился двигаться бесшумно, словно привидение. Вскоре и звуки трещотки растаяли в ночной тишине, сотканной из тысяч легких шумов, шелестов, шорохов, шуршаний, жужжаний…
Алексей достал из жилетного кармашка часы: четыре утра. «А Сметанов еще с ней… Ну и что? Какое это для меня может иметь значение! Я больше не хозяин в Горбатове – моя жизнь пройдет в других краях…» Затем он услышал конский топот на центральной аллее. Выглянул. Ба! Да это Сметанов решил наконец убраться! Силуэт всадника в предрассветном тумане проплывает, словно персонаж театра теней. Ложиться нет смысла – лучше подождать первых лучей солнца. А вот и они – зажгли бриллиантами капли не успевшей высохнуть утренней росы. Просыпающиеся птички лениво перекликались, сидя на ветках: вот подает голос одна, вот – с другого дерева – другая… Алексей узнал дрозда – тот спел свою короткую музыкальную фразу как-то особенно внушительно… Утро было прохладным, но между небом и землей, над полями, уже вились, заливаясь радостными песенками, жаворонки. От влажной травы поднимался свежий бодрящий запах, от него расправлялись легкие. Алексею страшно захотелось забыть ночь, вино, свой гнев, захотелось умчаться из Горбатова, пока все его обитатели еще спят, словно бы омыться воздушной ванной… Он побежал на конюшню, приказал оседлать себе лошадь и умчался куда глаза глядят. В поля, в леса…
Проехав через Степаново, уже почти на границе деревни, Алексей вдруг увидел, что навстречу ему по проселочной дороге движется странная процессия. Впереди, на телеге, – открытый, как предписывает русский обычай, гроб. Черное полотнище с тускло-серебряной бахромой, наверное, позаимствованное в ризнице, наполовину прикрывало белую сосновую домовину. Лицо трупа, смертельно бледное, застывшее, поросшее частыми серыми волосками, вздрагивало на каждой выбоине. Две бабы шли за телегой и голосили – вопли их были жалостны и пронзительны. Бабы возглавляли похоронную процессию, за ними следовали мужики с обнаженными головами. Колокол степановской церкви непрерывно звонил, извещая о смерти в приходе. Алексей посторонился, чтобы пропустить процессию, люди, провожавшие гроб, приветствовали молодого барина низкими поклонами. Плакальщицы на время умолкли и снова завыли, только отойдя на десять шагов. Наверняка похороны назначили на столь ранний час, чтобы не задерживать полевые работы. В конце процессии, прихрамывая, тащился деревенский дурачок из Красного. Алексей спросил его, кого нынче хоронят.
– Макара! Шорника! – выкрикнул тот, гримасничая и высовывая после каждого слова язык.
Алексей не знал Макара, но продолжал путь с каким-то неприятным ощущением, время от времени подступала дурнота. Проделав еще две версты, он вдруг понял, в чем дело: вот он битый час едет по этой дороге, которая никуда не ведет, а между тем даже ведь и позавтракать не успел! Он же попросту умирает с голоду! Натянув поводья, молодой человек повернул назад.
Вернувшись в Горбатово, он издалека заметил нарядный зонтик матери, расположившейся у пруда. Она тоже его заметила и помахала рукой: приблизься, дескать. Он подъехал к пруду и, спешившись рядом с Марьей Карповной, поцеловал ей руку. На ней было воздушное платье из шелковой чесучи – белое с прошивками из бледно-лиловых лент.
– Как же ты был пьян вчера вечером, дорогой! – воскликнула Марья Карповна. – Надеюсь, теперь тебе лучше?
– Да, конечно.
– Но ты помнишь, что осмелился сказать при моем госте?
– Да, конечно. Помню достаточно, чтобы хоть сейчас повторить, – дерзко ответил Алексей, выдержав взгляд матери.
– Отлично! Но лучше не повторяй ни сейчас, ни когда-либо в будущем, – строго сказала та. – Ни-ког-да, слышишь? Если, разумеется, хочешь со мною видеться!
И добавила с внезапной, лучащейся доброжелательством улыбкой:
– Такое дивное утро! Нам с Федором Давыдовичем стоило бы устроить пикник… Поедешь с нами?
Он с удивлением услышал свой ответ:
– Да, конечно, маменька, – и подумал при этом, что, даже если бы маменька не владела огромным имением, даже если бы она была всего лишь женой такого мелкого чиновника, как он сам, она все равно подавляла бы окружающих – просто магнетизмом взгляда и твердостью решений.
Наступил вечер, пробило девять, а Марья Карповна еще не вернулась от Сметанова, к которому отправилась с визитом. Поехала же она одна, верхом, сразу после обеда. Наверное, оказавшись в поместье жениха, решила провести с ним все время до ночи. И ей даже не пришло в голову предупредить об этом сыновей, чтобы те не волновались, прислать гонца с известием, что ужинать дома она не будет. Алексея взбесило такое пренебрежение. «Любимая игра нашей матушки, – подумал он, – заставать своих близких врасплох и вынуждать их беспокоиться о себе. Ей, чтобы ощущать себя счастливой, нужно занимать умы всего своего окружения постоянно, становясь для них чуть ли не навязчивой идеей! Всякую минуту мы должны тревожиться: где она? что делает? какие мысли ее одолевают? Это беспокойство для нее словно лавровый венок победителя, которым она венчает свою гордую голову!»
Кипя от сдерживаемого гнева, Алексей решил, что все сейчас сядут за стол без хозяйки дома. Агафья Павловна жалостно просила подождать еще немножко, но молодой барин был неумолим. Однако, оказавшись за накрытым столом между младшим братом и его будущей женой, он почувствовал внезапно невыносимую пустоту вокруг себя. И не мог отвести взгляда от материнского стула напротив, стула, оставшегося незанятым. Нет Марьи Карповны – и все в доме не так… Бессмысленно водя вилкой по тарелке, Алексей представлял себе момент возвращения матери. Разумеется, Сметанов проводит ее и войдет вместе с ней. Они встанут на пороге рука об руку в ярком свете канделябров, и вид у них будет до неприличия удовлетворенный. Она скажет: «Надеюсь, вы не очень беспокоились!» А он тогда ответит: «Нисколько не беспокоились!» И все как ни в чем не бывало примутся болтать, пить пунш и слушать игру Агафьи на фортепиано…
Алексей взглянул на брата, жадно поглощавшего еду. Надо же, уплетает за обе щеки, ему бы поумерить свой аппетит – при такой-то любви к ненаглядной маменьке! Впрочем, и Агафья, несмотря на все свои тревоги, не отстает… Только его одного терзает досада, только он один не способен проглотить ни крошки. Только он один при малейшем скрипе вздрагивает, и его как будто судорога сводит. И только он один все время возвращается взглядом к двери. Вдруг ему послышался стук копыт, и он поскорее велел замолчать Левушке, который как раз начал разглагольствовать о какой-то ерунде. Нет, топот удалялся… Или ему вообще все только почудилось… Левушка снова принялся болтать, старший брат не мог даже понять о чем, не мог различить ни единого слова. И тут дверь отворилась. На пороге показался конюх – запыхавшийся, с вытаращенными глазами.
