Ознакомительная версия.
И вот теперь письмо…
Сулейман сделал жест, призывая слуг, прекрасно знал, что увидят, возникнут из ниоткуда его молчаливые (потому что немые) охранники, поймут, что прикажет (потому что умеют читать по губам).
Забыв про больную ногу, в одночасье собрался. Хуррем перепугалась:
– Что случилось, Повелитель?
Впервые за многие годы он ничего не стал объяснять, почти отмахнулся:
– Не могут справиться без меня.
Ахнула Михримах:
– Отец, Рустем-паша не справляется?!
Султан вздохнул:
– Там твои братья, Рустему-паше справиться с шехзаде трудней, чем с Тахмаспом.
Шутка вышла мрачноватая.
– Можно мне с вами?
– Нет, ты останешься с матерью, ей нужней. К тому же о детях не забывай.
С Хуррем прощался быстро и как-то натянуто. Она поняла, что угроза не из-за шаха Тахмаспа, тогда кто, Селим? Баязид? Если так, то не Михримах, а ей следовало ехать, чтобы встряхнуть обоих сыновей покрепче. Похоже, они материнского гнева боятся больше, чем отцовского.
Но Сулейман ничего не говорил, она не стала расспрашивать, решив узнать все через своих людей и через них же отправить гневные письма царевичам!
Мальчишками в детстве ничего поделить не могли, даже одинаковое норовили отнять друг у дружки, неужто и теперь спорят?! Ну, она им задаст взбучку, не посмотрит, что взрослые, Селиму двадцать девять, Баязиду двадцать восемь, у обоих дети.
Стоило затихнуть топоту копыт султанских коней, Роксолана села писать гневные письма сыновьям. Даже став султаншей и получив в свое распоряжение нескольких секретарей, предпочитала письма Сулейману и детям писать сама, не доверяя чужим рукам и ушам личное.
Роксолана ошиблась, не в Селиме и Баязиде было дело, не из-за них мчался на юг султан Сулейман. Рустем-паша переслал ему одно из полученных от Джихангира писем. Всего одно, в котором Мустафа договаривался о совместном выступлении и открыто говорил, что армия его поддержит.
Сам Рустем-паша объяснял, что шехзаде встал с армией не в Кайсари, а в Конье. Сулейману не нужно объяснять, что это значит – как только Рустем-паша двинется с места, Мустафа останется у него в тылу и попросту отсечет сераскера похода от своих, оставив с Тахмаспом один на один, а самого султана без надежной защиты.
Впереди султана помчались трое гонцов с наказом Рустему-паше не двигаться с места до прибытия Повелителя. Тайным приказом.
Конечно, сам султан не мчался, как эти гонцы, но спешил.
Когда уже уходили из Анкары, туда следом прибыл австрийский посол. Сулейман посмеялся:
– Ждать не стану, пусть догоняет.
Но посол не догнал ни в Шерефли-Кохчисаре, ни даже в Аксарае.
Снова смеялся султан:
– Растрясло посла? А еще говорят, что я старик!
Он в Аксарай прибыл на коне, как полагается, только привычка ничего не выражать на лице помогала сдерживать гримасу муки, потому что невыносимо болела нога.
И все же, едва вымывшись и отдохнув после быстрой и тяжелой дороги, позвал к себе Рустема-пашу для разговора наедине. До того беседовали, но, как полагалось Повелителю и сераскеру – церемонно и сдержанно.
– Что скажешь?
Тот со вздохом протянул еще два письма.
Сулейман принимал, пытливо вглядываясь в лицо босняка. Ни для кого не секрет, что они с Мустафой точно кошка с собакой, Рустем зачем-то высмеивает шехзаде при любой возможности, высмеивает едко и верно, а тот словно ставит где-то зарубки. Как бы эти зарубки не обошлись султанскому зятю слишком дорого. Подумал, что нужно предупредить Рустема, чтобы был осторожней.
Но стоило посмотреть на письма, вернее, сначала на печать, как мысли о Рустеме-паше были забыты. На печати значилось: «Султан Мустафа».
За такое восемнадцать лет назад он казнил Ибрагима. Ибрагима, который был вторым «я», который создал самого Сулеймана, без которого жизнь казалась невозможной.
Двух султанов в Османской империи быть не может, тот второй должен исчезнуть.
Но Мустафа не Ибрагим, грека ненавидели многие и его падению обрадовались бы, а уж казни тем более. Мустафа наследник, причем столь же многими любимый. Умный, красивый, достойный… И по закону, и по достоинству ему быть следующим султаном.
Следующим… а шехзаде решил, что уже султан?
Если там, в саду Топкапы казалось, что с Мустафой можно договориться, отдать престол в обмен на жизнь свою и сыновей Хуррем, то теперь Сулейман понял: не получится. Сын уже не считает его достойным договора, султан всего лишь досадная помеха к пути на трон, засидевшийся, зажившийся на свете старик, которому пора не просто уступить власть, но уйти в небытие, чтобы никого не смущать своим присутствием.
Власть… сладость и проклятье одновременно. Она давала многое, но еще больше отнимала. И сейчас Сулейман не хотел вспоминать, что дала, пытался понять, что потерял.
Нужен был бы он сам без этой власти, не будь он Повелителем? Даже родившая его мать обращалась с того дня, как стал султаном, так, словно он чужой. Пусть дорогой сердцу человек, но чужой, стоящий выше. К которому нужно обращаться не как к сыну, а как к Повелителю. Сколько раз хотелось просто присесть рядом, положить голову на колени, чтобы провела, как в детстве, прохладной рукой по волосам, произнесла ласково:
– Сулейман, мальчик мой…
Но Хафса, стоило султану Селиму захватить власть (кто же поверит, что его отец султан Баязид добровольно отдал трон и ушел из жизни тоже добровольно?), стала обращаться к Сулейману возвышенно, исподволь готовя его к правлению. Это хорошо, он не смутился, получив власть, не растерялся, но иногда хотелось, чтобы вспомнила, что он просто сын, а не только Тень Аллаха на Земле.
Все вокруг обращались именно так, он поддерживал, стараясь соответствовать своему положению. Только двое – Ибрагим и Хуррем – умели переступить эту черту, отделяющую Сулеймана-Повелителя и Сулеймана-человека, только они могли видеть в нем второго. Именно потому так дороги. И очень жаль, что Ибрагим не сумел удержаться на полшага позади. Хуррем умней, она помнит о необходимости держаться в тени Тени Аллаха.
Но Мустафа… Как ему объяснить, что власть не столько дар и возможность, сколько обуза и обязанность. Жаждет ее? Получит, но нельзя торопить события, Аллах сам знает, когда и кому давать, когда горстями, а когда по капле.
Отправил шехзаде в Амасью, надеясь, что тот смирится, станет мягче, но ничего не вышло. В Амасье враг, настоящий, такой, с которым возможно только противостояние. Как случилось, что сын стал врагом? Неужели и такова цена власти?!
Это было самое горькое понимание – за власть он заплатил страшную цену. Гибель родных, одиночество среди толпы, а теперь вот сыновья ненависть. И Мустафа тоже платит, еще не получив ту самую вожделенную власть, уже платит.
Он размышлял несколько дней. Нетрудно решиться казнить визиря. Трудно многолетнего друга. Но решиться казнить собственного сына, причем единственного, кто готов принять власть в свои руки и достоин сделать это, и вовсе невозможно.
– Мустафа…
Нога ныла так, что наступить на нее невозможно, потому всех принимал в своем шатре, сидя на троне, возвышаясь, чтобы поняли: он силен и недоступен, он не старик и полон сил. Среди тех, кто стоял в Амасье, не было сомневающихся, они получили свои должности и доход из рук Повелителя и менять его на другого, даже более молодого и сильного не желали. Сулейман понимал такое нежелание, едва ли оно имело что-то общее с настоящей верностью и преданностью, это преданность необходимая, новый султан не оставит у власти тех, кто был при прежнем, значит, склонявшие сейчас перед Сулейманом головы потеряют если не все, то многое.
Смотрел долгим внимательным взглядом, словно что-то прикидывал, размышлял, кто из тех, чьи склоненные головы видит, готов стоять за него до конца, а кто ищет пути перебежать к будущему султану. Пока вторых немного, но никто не знает, что существуют письма, и те, первые, которые он простил сыну, всего лишь отправив из Манисы в Амасью, и нынешние, где Мустафа уже султан.
Что будет, если узнают? Беззубый лев больше не лев, стоит шакалам почувствовать, что он больше не может укусить, загрызут. В лучшем случае сбегут, подыскивая себе укромное местечко.
Сейчас Сулейман стоял перед страшным выбором: смириться, сдаться на милость нового султана или все же показать, что султан он, кто бы ни был против.
«Я уничтожу любого, кто покусится на законную власть, даже если это будет мой собственный брат…»
Может, грозный Фатих и не был так уж неправ и жесток? Может, был прав Баязид, не оставивший в живых никого, кроме своего брата Джема, которому удалось бежать в Европу? Может, не ошибся Селим, когда уничтожил братьев и племянников, а потом и собственных сыновей, кроме Сулеймана, потому что не знал бы покоя при их жизни?
Сулеймана в молодости миновала эта беда – необходимость приказывать душить шелковыми шнурками родственников, неужели придется делать это в старости?
Ознакомительная версия.
